Юзеф Крашевский - Осторожнее с огнем
Ян опустил голову.
— Неужели, — сказал он, — у вас бы хватило духу приказать мне? Вы знаете, что до сих пор я никого не любил еще, но теперь чувствую, что люблю ее и люблю навеки. Это не преходящее чувство, но та святая любовь, о которой вы говорили. Без нее мне жизнь — не в жизнь.
— Боже мой! Так воспламениться от одного взгляда.
— Я знаю ее, словно век с нею прожил; каждую мысль читаю в глазах ее, понимаю каждое невыговоренное слово.
— Но кто же поручится, что она будет любить тебя?
— Я в этом не сомневался ни минуты: любовь, подобная моей, не может не вызвать взаимности.
— Отчего?
— Не могу этого объяснить, но чувствую и уверен.
— Однако не поедешь больше в Домброву.
— Отец, это сверх сил моих!
Старик взял его за голову, поцеловал и сказал с чувством:
— Если меня любишь, Ян.
— Отец, отец мой!
И он не мог сказать ничего больше и закрыл лицо руками.
— Не отчаивайся. Если это истинная привязанность с обеих сторон, я не посмотрю ни на угрозы председателя и ни на что на свете. Завтра уедешь ты в Литву на полгода и, возвратясь, можешь быть у Старостины, а теперь не должен.
— Как? Уехать, не прощаясь, когда я обещал быть у них?
— Надо уехать.
— Что же они подумают?
— Пусть думают, что им угодно.
— Что я испугался председателя?..
— Хотя бы это. Если девушка любит тебя, не подумает ничего дурного и любовь ее проживет полгода без новой пищи… А теперь пойдем домой, почитай мне немного, у меня что-то глаза болят.
На другой день Юлия с Марией сидели под знакомыми нам дубами, в обычное время своей прогулки. Хотя вечер сделался бурный, почти холодный, однако, Юлия, как избалованный ребенок, вышла гулять и вытащила в рощу подругу. Постоянно веселая, она никогда еще не была так грустна и печальна.
— Помнишь, Marie, наш разговор на этом месте в тот вечер, когда он нас здесь встретил?
— Могла ли я забыть! То была как бы программа твоей жизни, но программа ложная, от которой теперь ты сама отступишь.
— Нет!
— Как? А наш утренний разговор в саду?
— Разве одно противоречит другому?
— Однако же, бедное, расстроенное дитя, ты мне призналась, что его любишь.
— О, люблю, — с чувством сказала Юлия, — и верю, что это первая и последняя моя любовь.
— А те долгие испытания?
— Погоди, они только теперь начнутся.
— Ты говоришь, что любишь, и неужто у тебя достанет силы?..
— Собственно потому и достанет, что люблю. Я хочу так обезопасить, так обеспечить себе эту любовь, что Бог знает, чем готова пожертвовать. Я знаю, что он уже любит меня, как и я его; но будет ли любить, сохранит ли постоянство? Могу ли надеяться, что он мой навеки?
— Что же вечного в жизни?
— Век — наша жизнь, а кто знает, как долга жизнь.
— А ты будешь ее тратить на испытание!
— Так должно.
— Разве недовольно для тебя его взора, слова и неописанного чувства, которые говорят, что он любит тебя?
— Нет! Я хочу знать, выдержит ли его любовь испытания.
— Юлия! Ты любишь его только головою. Юлия оскорбилась.
— Не знаю, но ты, холодное существо, никогда никого так любить не будешь.
— О, никогда и никого, — отвечала Мария и тише, грустно повторила сама себе: — Никого, — никогда!
Слезы навернулись на ее глазах.
Юлия скорей почувствовала, услышала, нежели увидела те слезы в голосе Марии и бросилась в объятия к подруге.
— Прости, прости меня! Бедная я! Даже слова мои поражают; что же после этого любовь!
— Может убить, — тихо сказала Мария. — Скажи мне, ты серьезно говорила об испытаниях?
— Послушай, Marie, я, по-вашему, дитя, но я убеждена, что умом и чувством я достигла предела, за который не перейду уже. Я упряма, вы говорите, но это оттого, что имею собственное убеждение; знаю, чего хочу, а чего хочу, должна иметь непременно. Любовь — важнейшая цель моего существования, но она не похожа на ту, какую видим обыкновенно: не раздушенная в черном фраке, в парижских перчатках. Нет! Я готова для нее всем пожертвовать, но хочу, чтобы и я все для нее составляла. Председатель лишит меня наследства, я буду почти бедна, но не забочусь об этом, а хочу быть счастливой и уверенной, что тот, кому отдам себя, будет осуществлением моего идеала.
— Что же убеждает тебя, что первый для кого забилось твое сердце — именно тот, кого ты ожидала?
— О, я люблю его, чувствую это; но любя, трепещу и путаюсь. Пока скажу ему то, что просится из сердца, я должна быть уверена, что он любит меня всей душой, что все посвятит для меня.
— Все? О, есть многое, чем нельзя пожертвовать даже для любви!
— Да, честью, священными обязанностями… Но собой…
— Что же ты полагаешь делать?
— Ничего: буду его мучить, испытывать.
— И для того ты завлекла его, обманула?
— Да, чтобы любил и страдал. О, поверь, я вознагражу его за это — жалеть не будет!
Еще они шептались между собой, как Ян, которому запрещено было являться в Домброву, выискивая случая видеться с Юлией, приехал к знакомым дубам в надежде ее там встретить и попрощаться.
Юлия услышала топот, Мария первая догадалась, кто едет, и, не желая дождаться нового таинственного свидания, старалась увлечь подругу.
— Не пойду, — сказала Юлия решительно.
— Помилуй! Люди, которым все известно, узнают о наших прогулках, о том, что он бывает здесь и что же заговорят о тебе, обо мне?
— Пусть говорят, что хотят, а я делаю то, что обязана.
— Но теперь ты не обязана поступать так.
— Положись на меня.
Ян уже сошел с коня и их приветствовал.
— Теперь я убеждена, — сказала Юлия, обращаясь к нему, — что вы, подобно нам, полюбили это место.
— Или место, или тех, кого встречаю…
— Я знала, что вы закончите этим комплиментом.
— Я даже признаюсь, что ехал сюда в надежде вас встретить.
— Очень благодарны.
— В Домброве я быть не могу, а завтра или, может быть, сегодня, — уезжаю.
— Уже? — спросила Юлия.
— Завтра или даже сегодня.
— Непременно? — И она посмотрела ему в глаза, испытывая силу своего взора.
— Непременно.
— Так, что ни удержать, ни упросить вас?
— Кто ж бы меня просил, или удерживал?
— А если бы?
— Невозможно, — сказал Ян грустно.
— Чья ж воля, как собственная, удаляет вас отсюда?
— Воля отца моего.
— Склоняемся перед нею, хотя скажу откровенно, нам жаль вас. В каменистой и песчаной Литве вы позабудете о волынских знакомых.
— Я никогда не забываю того, что оценил раз в жизни, к чему…
Он не смел докончить. Взоры их встретились.
— Поезжайте с Богом! — сказала Юлия с притворным равнодушием. — Когда же мы можем ожидать вас?
— Через полгода.
— А, так скоро?
— Вы говорите — скоро?
— Разве я сказала?
Юлия говорила быстро, притворяясь ветреной и равнодушной, но сквозь это притворство пробивалась раздражительность. Ян был грустен.
— Которое у нас сегодня число? — спросила она.
— Первое августа.
Юлия начала считать по пальцам.
— Итак, значит, первого февраля…
— Закончится полгода.
— Как раз на масленице. Значит, в этот самый день вы приедете в Домброву?
— Вы приказываете?
— Разве же я приказывала? Нет… А вам угодно, чтобы я приказала?
— Сделайте одолжение.
— Извольте — приказываю. Первого февраля у бабушки будет большой танцевальный вечер, множество съедется гостей и председатель.
— И председатель?
— Непременно, и подкоморная, и Матильда.
Юлия говорила машинально, но взором постоянно вливала в дрожащее и больное сердце Яна новый пламень, новую боль, которые должны были питать его полгода. Она оторвала дубовый листок и подала его Яну.
— Что бы вы не забыли обещания возвратиться через полгода — вот зелень, которую прошу носить при себе. Первого февраля приглашаю вас на первую мазурку.
И она подала ему руку. Руки их задрожали конвульсивно; вся кровь, вся жизнь перешла в ту счастливую, которая коснулась ручки Юлии. И была минута такого увлечения, что изменилось насмешливое выражение уст Юлии; но это продолжалось миг, не больше.
— До свидания! — сказала она.
Ян не отвечал ни слова. Голова его закружилась. Долго и грустно смотрел он на Юлию, на Марию, которая молча прощалась с ним, бросился на лошадь и ускакал.
— Может ли она любить? — говорил он сам с собою. — Она только насмехается, она так холодна и равнодушна. А как дрожала ее рука в моей! Что говорили ее волшебные очи?.. О, бедная голова моя, бедное сердце — что делается с вами? Юлия, Мария! Обе!.. одна… Сам не знаю, безумствую!..
И он изо всей силы ударил серого, а Лебедь, непривыкший к этому, рванулся и как стрела помчал его. Когда скрылся молодой человек, Юлия упала на скамейку.
— Увижу ли я его когда-нибудь? — спрашивала она Марию. — Не огорчила ли я его своей ветреностью? Что он думает обо мне? Захочет ли возвратиться? О, Мария, спаси меня — сердце мое разрывается.