Юрий Щеглов - Жажда справедливости
Мне на курсах растолковали про кодекс византийского императора Юстиниана I. Называется — Корпус юрис цивилис. Замечательную роль сыграл этот Корпус и в формулировке наших революционных законов. Но в чем состояла ужасная ошибка Юстиниана и всех прочих Юстинианов в разных государствах? Их законы, в том числе и Корпус юрис цивилис, исполнялись дурно или вовсе не исполнялись. Каждый властелин старался издать закон получше и выставить себя покрасивее, а в жизни не прекращал злодействовать да еще кивать на сторону: мол, я готов исполнить, но не дают, черти драповые, не слушаются такие-разэтакие, вот я и вынужден злодействовать, а перестань они супротив идти, и я закон исполню.
Закон же у нас с октября 1917 года даден, чтоб его исполнять постоянно. Всегда и всем! Исполнение закона не прихоть. До тех пор, пока закон не приостановлен, он обязан руководить любыми действиями властей. В Корпусе юрисе цивилисе много чего гуманного есть, а много ли доброго и справедливого видел византийский народ? Несогласных в яму швыряли, где дикий тигр кровожадно их терзал на части. Разве у Юстиниана написано где, чтоб в яму швырять? Нынче наступила пора исполнить правильно закон и мудрость великих философов и революционеров от Жан Жака Руссо и Эразма из Роттердама до Маркса и Ленина, воплотить в нашу обыкновенную крестьянскую жизнь.
Однако я прошу тебя, товарищ Скоков, похлопотать перед коллегией, чтобы меня отпустили в армию. Я немного притомился от бюрократизма и хочу с оружием в руках пойти биться за свою родную власть. Я готов воевать на любом фронте, куда направит партия. Но личное желание выражаю сражаться против отрядов Юденича и Родзянки, так как я досконально изучил северные условия, и мои знания не будут там лишним мертвым капиталом. Я хочу стать вровень с теми, кто в окопах добывает светлое будущее и защищает революцию. Поймите меня правильно и не считайте дезертиром. Сперва я сам рвался в деревню, а теперь хочу ехать на фронт, в чем нет взаимоисключения, а есть нормальное развитие событий и движение времени. Я не бросаю путь наркомвнудельца на половине. Пусть коллегия потом отзовет меня или использует каким-либо иным образом, но сегодня я должен идти воевать. Я не могу не идти!»
Крюков перечел текст, внес две-три поправки и заснул, не раздеваясь, чего никогда прежде не позволял, как бы ни клонило голову. Во сне его не покидало чувство освобождения от теснящей сердце тяжести. Несмотря на недостаток витаминов и нервную усталость, о которых твердили ему доктора на медицинской комиссии, его организм функционировал без сбоев, психика оставалась устойчивой и мысли текли по правильному курсу. Момент, когда он попросится на фронт, в конце концов должен был наступить. Вот он и наступил.
Назавтра в восемь ноль-ноль рапорт лежал на столе у Скокова.
Пока рапорт раскачаются обсудить на коллегии, придется съездить по обычному маршруту, и хоть недалеко, а в самое пекло. Еще в октябре 1918 года Яков Михайлович Свердлов поставил вопрос ребром: или комбеды, или волостные Советы. Государственная власть требовала единообразия. Местные волостные Советы должны стать действительными органами коммунистической политики в деревне. Задание Крюкову выпало, как говорится, не из легких. Кругом дезертирские шайки — главный враг волостных Советов. А балаховцы подзуживают — давай, ребята, налетим да пощекочем коммунию. Прифронтовая полоса красных, правда, достаточно уплотнена, но в тылу — на расстоянии 20–30 километров — картина резко менялась. В тылу кое-кто с нетерпением ждал Юденича. В некоторых деревнях вроде Лесных озер и не кое-кто, а через избу, а то и подряд. Атмосфера сгустилась до предела, и напряжение ощущалось повсюду. В земельном вопросе у Юденича и Родзянко царила порядочная сумятица, и эта сумятица, признаться, облегчала агитационную деятельность Крюкову. Каждый день он до сипоты разъяснял мужикам текущий момент на импровизированных сходах:
— Не возвращайте, граждане, помещичью землю! Смело сейте на ней. Делите ее по справедливости между собой. Она ваша и отныне никому, кроме вас, не принадлежит. Земля — мать всего сущего. И спекулировать ею никому не позволим! Не позволим торговать родной матерью-землицей и поклянемся защищать ее до последнего вздоха!
Резолюции принимались под немилосердный рев корпусной артиллерии. Осколками валило скотину, фугасы поджигали кусты и деревья. Легкий от бессонницы и голода, Крюков жарко убеждал хлеборобов не бояться контрразведки Юденича, бороться насмерть за свою крестьянскую правду. И действительно, в деревнях час от часу смелее ставили закорючки под лозунгами на громадных плакатах — «Да здравствует революция!» и «Все на борьбу с царским опричником Юденичем, помещиками-латифундистами Родзянко и Балаховичем!». Родзянко пользовался особенной ненавистью у бедноты и середняков севера. Именно он издал приказ, в котором за семьей закреплялось право на урожай, а не на отторгнутый после Октября надел. Приказ всколыхнул всю прифронтовую полосу. Он требовал немедленного и беспрекословного возвращения имущества прежним владельцам под страхом военно-полевого суда.
В одной из деревень неподалеку от Пскова Крюкова догнала депеша, к которой сотрудник Петроградского ЧК Глебовский сделал личную приписку: «Здорово, товарищ! Известна ли тебе прокламация есаула Кострова? Если нет, то почитай. А статья твоя в „Непогасимом пламени“ очень нам пригодилась. Взяли мы ее на вооружение. Жму лапу. Твой Петр».
На листе черным по белому громадными буквами печаталось: «Граждане Свободной России! Поймайте и передайте законным властям следователя так называемого Народного комиссариата внутренних дел Алексея Крюкова. Награда 2000 царских рублей». Далее мелким шрифтом сообщались особые приметы. Крюков усмехнулся: несоответствие налицо. Обращение «Граждане Свободной России» соседствовало с «царскими рублями». И он отчеркнул противоречие ногтем. Нелишне использовать подробность, вскрывающую суть балаховцев, с агитационной целью. Почетно-то оно, конечно, почетно, когда балаховская контрразведка за твою голову 2000 целковых рада отвесить, но одновременно и сердце екает. Он не дичь, чтоб за ним охотились. Он государственный служащий, инструктор и ревизор.
К депеше Глебовский приложил номер газеты, который Крюков изучил досконально. Особенно ему понравилась статья, правда, с довольно скучным названием «К вопросу о преподавании истории в трудовой школе». Вот что он обвел красным карандашом: «Не надо забывать, что школа прежде всего учреждение научное. Она не должна и не может подчинить свое преподавание каким-либо частным целям, выбирать, например, из массы исторических фактов одни и отрицать другие. Прав т. Луначарский, когда говорит, что как неправильно, когда учителя-монархисты собирают все, что говорит во славу королей и против республиканского режима, так неправильно, когда республиканец собирает все, что может представить королей чудовищами, и старается выдвинуть все, что говорит за республиканский строй. И в том и в другом случае нет преподавания истории, есть только стремление насиловать волю и естественное развитие интеллекта подростка или ребенка, пользуясь его невежеством и представляя пред ним факты в одностороннем освещении».
Поразительные слова, которые не могли появиться ни в какие иные времена и ни в какой иной стране, и ни в какие иные времена и ни в какой иной стране они не выглядели бы так привлекательно и не производили бы такого сильного впечатления.
Из Петрограда ни звука, Скоков молчит, будто административная жизнь вообще заглохла, и Крюков отправился в комитет по борьбе с дезертирством при штабе 10-й стрелковой дивизии к товарищу Климентьеву. Давно они подружились. Оба понимали: надо выводить заблудших братьев из балаховских соединений, иначе и посевную сорвем, и Красной Армии ничем не подсобим, и местную власть в прифронтовых волостях под удар поставим. Когда Крюков проезжал через Боровичи, информатор, подобранный Климентьевым, проходил первичную обработку. Сейчас в дезеркоме Крюкова встретили буквально с распростертыми объятиями.
— Хоть сегодня отправляйтесь! — воскликнул Климентьев вместо приветствия. — Как ты?
— И я готов. Боровичи не забыл? Как мы чай пили?
— Не забыл. Парень попался что надо. Разагитирован в доску! Но действовать индивидуально не способен. Повышенная эмоциональность мешает трезва оценивать обстановку. Жена, трое детей. Любит ее безмерно. Зовут Настя. Конопатая, рыжая, толстая. Но добрая, улыбается. Я взял ее на всякий пожарный до вашего возвращения под стражу. Поварихой в тюрьме зачислил.
— Откуда он дезертировал?
— Из Колотуш.
— Хорошая деревня. Прочная. Но и мироедов хватает. Зови.
Минут через пять доставили информатора. Низенького росточка малый, худой, бледный, но жилистый. Отрапортовал негромко, с достоинством:
