Марсель Паньоль - Зачумленные
— В этом случае, раз вы отправляетесь к своему брату в Сен-Барнабе, я думаю, что вы сделаете лучше, если там и останетесь.
— Это еще почему? — грубо спросил суконщик.
— Потому что ради своей безопасности мы будем вынуждены принять против вас и вашей семьи меры, которые вам не понравятся.
— Хотел бы я это увидеть, — кичливо ухмыльнулся суконщик.
— Вы это увидите, — сказал господин Панкрас. — И, вероятно, не позднее сегодняшнего вечера!
На этом он захлопнул окно, а суконщик защелкал кнутом.
Все утро Панкрас руководил последними работами. Сначала он приказал мужчинам проделать проломы в смежных стенах садов, чтобы можно было проходить от одного к другому. Затем отправился описывать, с большой точностью, содержимое подвалов, в сопровождении капитана, который отмечал в старом судовом журнале количество и природу имеющихся припасов. Наконец Панкрас приказал вынести несколько старых соломенных тюфяков, которые перепачкали навозом и кроличьей кровью: их разложили на улице, как если бы они были выброшены из окон… Во второй половине дня все ставни были закрыты, а двери заперты на засовы.
Затем Панкрас склонился к подвальному окошку нотариуса, о котором все несколько подзабыли. Со страхом он услышал подавленный стон.
— Несчастный, — вздохнул он.
Он все же его позвал… На третий раз стон умолк, вдруг сменившись чем-то вроде переливчатого мычания, и Панкрас разглядел нотариуса, сидящего на тюфяке и зевающего. Затем тот потер глаза и спросил удивленным тоном:
— Где я?
— У себя в подвале, — ответил Панкрас. — Как вы себя чувствуете?
— Еле ворочаю языком и голова раскалывается! — простонал нотариус. — И я спрашиваю себя, почему же у меня в носу стоит этот ужасный запах рома.
Весь день все трудились как пчелки. Дети играли в садах под надзором бабушек, рассказывавших о большом злом волке, который никому не причинит никакого вреда, если его не разбудить, но который неминуемо прибежит при малейшем крике. Поэтому дети играли в тишине, а когда у кого-то из них случайно вырывался смех, вся компания, перепугавшись, бежала в конюшни прятаться…
К вечеру провели совещание по поводу возвращения суконщика.
— Ему нельзя позволить войти, — сказал Гарен-Молодой. — Я уже закрыл его дверь на засов. Если ему так хочется помереть от чумы, он может сделать это где угодно.
— Он будет шуметь, — ответил доктор. — И он, конечно же, отправится жаловаться начальству, а я считаю, что нам лучше не привлекать к себе внимание… Пусть уж лучше нас считают мертвыми или уехавшими…
— Но тогда, — сказал Биньон, — что же с ними делать?
— Их семеро, — вмешался нотариус. — Нельзя ведь убить всех!
— Речь не о том, чтобы кого-то убивать, — ответил Панкрас.
— Пока нет! — вздохнул капитан. — Но не забудьте, что черная чума ― это верная смерть для заболевшего и возможная смерть для его соседей. Я полагаю, что возможная смерть имеет право убить смерть бесспорную.
— Это мне кажется разумным, — согласился Панкрас. — Но у господина Комбарну пока нет чумы, по крайней мере, насколько мне известно. Если он вернется сегодня вечером, мы попытаемся его урезонить. Но если он будет упорствовать в своем желании заразить нас, мы запрем его в подвале Гарена, в конюшне. Если он захочет кричать, мы заткнем ему рот. Но я уверен, что он не станет сопротивляться, потому что будет доволен, если его силой поместят в надежное место, не дав исполнить свой долг, что избавит его от любого греха перед Господом.
— Я подготовлю, — сказал капитан, — толстый мешок, чтобы надеть ему на голову, и веревки, чтобы связать его.
— А я, — воскликнул Гарен, — освобожу свой подвал, так как уверен, что этот фанатик…
Но он не смог закончить своей фразы, поскольку внезапно вошла Алиетт и сказала:
— Господин Комбарну вернулся, я увидела его из окошка кухни!
Господин Панкрас бегом поднялся на второй этаж своего дома, за ним последовали нотариус, Гарен и капитан.
Панкрас медленно открыл ставень…
Перед дверью суконщика, справа, стояла его двуколка. На сиденье никого не было. Но в кузове, вповалку друг на друге, лежали жена и четыре дочери… У них были черные и красные лица, страшно распухшие, а мать все еще сжимала в руках самую младшую, которая была похожа на покрытую смолой куклу…
На ступеньках перед дверью, согнувшись в три погибели, стоял мэтр Комбарну… Он громко стонал и вдруг упал на колени, а его синяя фетровая шляпа покатилась по тротуару…
Он с усилием поднял к замку большой блестящий ключ от своего дома, но его рука упала, как мертвая, выронив звякнувший о камни ключ… и суконщик простонал:
— Помогите! Помогите! Откройте мне!
— Господин Комбарну, — дрогнувшим голосом сказал Панкрас, — теперь вы больше не можете войти сюда…
— Ради Бога, — простонал бедняга, — откройте и позаботьтесь обо мне!
— Ради всех нас, — ответил мэтр Панкрас, — не пытайтесь войти сюда: здесь только здоровые, мужчины, женщины и дети… Эта беда случилась с вами по вашей вине, не заражайте других.
Суконщик издал тяжелый вздох и со стоном сказал:
— Господь меня покинул…
— Не думайте так, — обратился к нему капитан, — потому что именно сейчас он призывает вас к себе.
— Моя жена и дети мертвы…
— Потому что он не захотел разлучать вас! — вздохнул нотариус.
— Дайте мне хотя бы питья, — произнес суконщик с душераздирающим криком.
— Я спущу вам укрепляющее, — сказал Панкрас, — но не стану скрывать от вас, что уже ничем не поможешь.
— Я знаю, — пробормотал суконщик. — Но все же как ужасно, что человек с таким состоянием, как у меня, умирает на улице…
— Возможно так лучше, чем умирать дома, — сказал ему капитан. — У вас над головой нет потолка и ваша душа отправится прямиком в рай!
В этот момент на веревке Гарен-Молодой спустил вниз кувшин прохладного белого вина… С трудом умирающий прополз по тротуару и схватил кувшин дрожащей рукой… Еле-еле он поднес его к губам. Но выплюнул первый же глоток с ужасным содроганием, за которым последовал поток черной крови…
— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — вам еще остается немного жизни… Сделайте усилие и попытайтесь сесть на ступеньках моей лестницы, прислонившись к двери…
— Что толку? — тяжело вздохнул умирающий.
— Это будет, — ответил Панкрас, — доброе дело, последнее в вашей жизни, потому что ваше тело будет отпугивать бандитов, которые возможно придут к нам, этим вы спасете жизнь тридцати малышам, которых вы знаете…
И высокий грубый суконщик, сотрясаемый судорогами агонии и извергающий кровавую рвоту при каждом движении, пополз к ступенькам… Он замер, и капитан сказал:
— Кончено. Он умер.
Но Комбарну собрал, преодолевая муки гниющей плоти, последние силы своего сердца. И вдруг, в последнем усилии, он сумел повернуться: в четыре ужасных спазма он прислонился спиной к двери и в последний раз сложил на груди руки.
Алиетт, выглядывавшая из-под руки своего хозяина, вдруг воскликнула:
— Вы видели ангела? Смотрите, ангел!
Ни Панкрас, ни капитан его не увидели: они смотрели, остолбеневшие, как на черном и распухшем лице появилась широкая и светлая улыбка счастья.
С наступлением темноты господин Панкрас долго снаряжал Гарена-Молодого и мясника: он заставил каждого облачиться в три рубахи, затем в балахон до пят, добавил холщовые перчатки и спускавшийся на грудь капюшон и, наконец, щедро полил обоих уксусом «четырех разбойников». Они взяли пару крюков, которые дровосеки используют для подтягивания стволов деревьев, и вышли. Лошадь, по-прежнему впряженная похоронную двуколку, опиралась о ствол платана и беззаботно спала. Они подвели ее к двери Панкраса, и с помощью своих крюков стащили пять трупов, которые художественно разложили вокруг мертвого суконщика, чей подбородок свисал теперь на окровавленное кружевное жабо.
***
Жизнь затворников организовалась с почти военной строгостью. Погребальные колокола, заменившие Ангелус, будили их с первыми лучами солнца, и день начинался с осмотра всех членов общины, которые проходили перед доктором, устроившимся под большой смоковницей нотариуса. Самая легкая лихорадка вызывала подозрение, малейшая болячка казалась обещанием бубона. Больного немедленно изолировали в заново побеленном погребе и купали в уксусе, как корнишон: он выходил из погреба лишь через три дня.
После осмотра женщины занимались уборкой, не производя ни малейшего шума. Девушки заботились о маленьких детях, игравших в саду, а нотариус, сидя под смоковницей, вполголоса вел уроки для самых старших, ему помогал капитан, учивший их географии. Тем временем Гарен-Молодой рисовал новую модель мушкета, мясник мариновал мясо (чтобы его сохранить), бакалейщик пилил свои деревянные тыквы, а пекарь замешивал тесто. Он разжигал печь лишь после полуночи, каждые три-четыре дня, потому что нужно было дожидаться ветра, который разогнал бы предательский дым.
