Галина Аудерская - Королева Бона. Дракон в гербе
Она успокоилась не скоро и после долгих раздумий велела позвать к себе канцлера, который внимательно выслушал ее наставления и наконец сказал:
— Правильно ли я понял? Крестины должны быть пышными и как можно скорее?
— Да. В честь наследника трона будет торжественное богослужение, колокольный звон, величественное шествие и гулянье.
— Первого сентября? — спросил Алифио.
— Да. Чем раньше, тем лучше.
— Всемилостивая госпожа, вы хотели, просили…
— Я переменила решенье, — перебила она сердито. Алифио не верил своим ушам.
— Но… Ведь мы не успеем предупредить дружественные державы.
— Вот именно потому, что не успеем.
— Но, ваше величество, ведь к нам никто не приедет.
— Все к лучшему. Не увижу злобных рож, не буду приветствовать ничьих послов. Кого попало.
Впрочем… Я все еще чувствую сильную слабость.
— Можно послать гонца хотя бы в Бари, — продолжал Алифио, — и через месяц, через два герцогиня…
Никаких возражений! „Хотя бы в Бари“? А почему „хотя бы“, а не „даже“? Почему бы не „даже короля Франции“ или „монарха Англии“? Если бы я захотела, на крестины нашего сына мог бы приехать сам Генрих Восьмой. Ведь он получил в подарок мою любимую верховую лошадь. Не помните? Это был дар герцогини.
— Всемилостивая госпожа… — прошептал Алифио удрученно.
— Я все сказала. Крестины будем справлять через две недели.
— Вы не будете ждать распоряжений короля?
— Вот слова из письма — „велите при крестинах дать имя Сигизмунд“. Я и велю. И на этот раз будет так, как я хочу.
Алифио низко склонил голову.
— Еще один вопрос: краковский епископ спрашивал вчера об имени новорожденного.
— Его имя? Август.
— Август? — протянул он удивленно.
Бона тут же поправилась, но бросила на него исполненный упрека взгляд.
— Я хотела сказать — Сигизмунд… Сигизмунд Август.
Заремба приехал в замок только несколько месяцев спустя, на сей раз Бона приняла его официально, в присутствии епископа Джевицкого, Анджея Кшицкого и королевского банкира Северина Бонера.
Воевода привез вести на удивление добрые: крестоносцы были разбиты, великий магистр убрался восвояси в Крулевец, попросил прекратить боевые действия и предложил перемирие сроком на четыре года.
— Срок слишком короткий, — заметила Бона, — но этого уже не изменишь. Главное, что его величество вернется. Он не был на Вавеле почти полтора года. Я считала дни, недели. И за это время в замке ничего не делалось. Понимаю, война. Но когда он здесь был — разговаривал с итальянскими скульпторами, смотрел планы, определил сроки. А сегодня? Часовня, усыпальница первой супруги короля еще не готова! Санта Мадонна! Злые языки могут сказать, что я медлю нарочно, из-за неприязни к ней и к своей падчерице, королевне Ядвиге.
— Но, всемилостивая госпожа, кто бы это посмел? — запротестовал епископ Джевицкий.
— Обвинить? Ох! Завистников хватает. Дело ясней ясного: король возвращается, нужны деньги.
Казна как всегда пуста. Неужто ничего нельзя изменить?
— Я уже внес большие средства для продолжения работ, — заверил Бонер.
Спасибо. Но я думала о другом. Разве нельзя издать указ о податях? — спросила королева, внимательно глядя на Бонера.
— То есть как это? Без согласия шляхты и сейма? — удивился тот.
— Да. До возвращения короля. Сейчас.
Бонер промолчал, но Джевицкий осмелился пояснить:
— Ваше величество, у нас без согласия сейма и шляхты никаких новшеств не бывает.
— Значит ли это, что король сам не может определять налогов и пошлин? — продолжала допытываться королева.
— Не может навязать их своим подданным, ваше величество.
— Ах так? Хотела бы я раз и навсегда узнать, чего еще не может польский король?
— Назначать самовольно наследника престола, вступать в брак без согласия сената, а также заново делить земельные владения в Короне.
— Хотя он при этом и верховный судья, и главнокомандующий и обладает правом назначать высших сановников, даже епископа и настоятелей?
— Таковы законы Речи Посполитой, ваше величество, — отвечал Джевицкий.
— Ну что же! Тогда увидит замок таким, каким его оста- вил. Казна пуста, пушек нет, часовня недостроена. О чем еще, кроме нашего здоровья, спрашивал король? — обратилась Бона к Зарембе.
— Он спрашивал про большой колокол, что отлит из трофейных пушек. По воле нашего государя колокол сей будет называться его именем.
— Его именем?
— Спрашивал, какая надпись будет выбита внутри колокола?
Джевицкий опередил ее с ответом:
— Принадлежащая перу находящегося среди нас поэта пана Анджея Кшицкого. Можно напомнить, коли угодно.
Кшицкий не заставил себя долго просить и продекламировал:
„Если ты, путник, найдешь, что велик я не в меру,Скажи, разве я не под стать делам своего короля“.
— Надпись удачная, — признался Заремба. — Жаль только, что на польском языке.
Прибывающим в Краков из чужих земель она будет непонятна.
— Пан Кшицкий сочинил эти строки на языке Горация. — объяснила Бона. — Латинский текст начинается словами… Прошу вас, напомните, — обратилась она к поэту, и тот процитировал:
— Да, да, именно так, — подхватила Бона. — Колокол будет поднят на колокольню сразу же после триумфального прибытия короля в Краков значит, удастся выполнить пожелание нашего короля, — добавил епископ.
Поход был закончен благополучно, великий магистр дорого заплатил на нарушение Торуньского перемирия и признал себя побежденным. Когда-то принадлежавшая ему Королевская Пруссия с Мальборком не только осталась за победителями, но дальнейшее сопротивление вообще ставило существование Ордена крестоносцев под угрозу. Пришлось ему пойти на переговоры, и он выбрал путь, которого до последнего момента никто не предвидел. А пока что медлил, памятуя, что годы перемирия — это время и для размышлений, и для подсчета добычи и потерь.
Краков радовался возвращению доблестного войска во главе с королем, но больше всех радовалась королева и ее двор. Когда наконец пришел долгожданный день, возгласам „ура!“, приветствиям и поздравлениям не было конца. Сигизмунд, после столь долгого отсутствия, возвращался в замок на Вавеле неуверенный в том, как встретит его супруга. Но она вышла ему навстречу еще более красивая, чем прежде, счастливая, умиротворенная. Они на мгновенье скрылись в ее покоях и, заключив друг друга в объятья, замерли, радуясь тому, что снова вместе, что слышат доносившийся от окна детский голос.
— Слышите? Это он, Август. Ваш наследник.
— Наконец-то, — вздохнул он и вслед за супругой приблизился к серебряной колыбели.
Возле нее, играя погремушкой, ползал по ковру ребенок, еще не достигший года, но большой и подвижный. Король взял малыша на руки и подкинул высоко вверх.
— Настоящий Ягеллон — плоть от плоти. Здоровый. Большой. Где взять слова, чтобы отблагодарить вас.
— Я хотела быть матерью королевского сына…
— Вы стали ею.
— Хотела быть счастливой.
— Вы стали счастливой?
— Вот с этого момента. Никто не вычеркнет из моей памяти этого дня.
Счастливыми были и последующие дни и недели. В июле пестрая толпа горожан вышла на улицы, всем хотелось посмотреть, как будут поднимать вверх большой колокол. Его на двух катках везли через рынок и Славковские ворота к колокольне. В торжестве поднятия большого колокола принимало участие и королевское семейство вместе со своим двором. Тысячи мещан глазели, как повисли на концах канатов, обливаясь потом, силачи. Колокол медленно и величественно возносился вверх, в июльское небо. А потом, мерно раскачиваясь в вышине, он заговорил густым медным голосом.
— Заговорил! — радовалась толпа. — Заговорил большой королевский колокол. На погибель крестоносцам.
Бона, сидевшая рядом с королем, повернула к нему украшенную драгоценностями голову.
— „Скажи, разве я не под стать делам своего короля“, — сказала она негромко.
Король удивился.
— Что я слышу? Лесть? Из ваших уст? Трудно поверить.
— Эти слова выбиты на языке колокола. Я лишь их повторила.
Заглядевшись на колокольню, слушая бархатистый звон большого колокола, прославлявшего короля-победителя, Сигизмунд сказал:
— Вы правы. Эти слова выбиты на языке колокола…
Летние месяцы еще принадлежали королеве и маленькому Августу, но уже ранней осенью король должен был покинуть Вавель, он уезжал на сейм в Петроков. Бона, уже знакомая с польской конституцией запрещавшей королю издавать новые законы без предварительного согласия сейма, посоветовавшись со своим канцлером, решила поговорить с королем о будущем их долгожданного сына, о его правах на престол. Она знала, что Ягеллоны наследуют престол Великого княжества Литовского, но королевский престол в Польше оставался выборным. Алифио уверял, что короля Ольбрахта во время выборов даже поддерживал вооруженный отряд, потому что одновременно с ним свою кандидатуру предложил мазовецкий князь, ссылаясь на то, что род его восходит к Пястам. Для Боны это известие было потрясением. Она полагала, что родился долгожданный наследник трона, а тут вдруг оказалось, что ей предстоит добиваться согласия сейма и сената на коронацию, ждать много лет, чтобы потом только, лишь после смерти Сигизмунда, обрести уверенность, что она мать короля Польши, а не только великого князя… От этой мысли она страдала и решила больше не таиться перед Сигизмундом. И вот в один из дней, когда муж ее с улыбкой наблюдал за тем, как сын его учится ходить, она стала поучать малыша:
