Генри Хаггард - Падение Иерусалима
После того как солдат подошёл, подняв руку в знак приветствия, начальник отряда отвёл его в сторону и начал что-то говорить. Только тогда Мириам смогла хорошенько разглядеть его. Он был не старше двадцати пяти — двадцати шести лет, среднего роста, сухощавый, но подвижный и атлетического сложения. Его небольшая круглая голова была защищена от солнца не шлемом (подвешенным, к седельной луке), а подбитой изнутри ватой и обшитой снаружи стальными пластинками шапочкой, из-под которой чуть-чуть выбивались короткие темно-каштановые кудри. Белая под налётом загара кожа; живые и проницательные, широко расставленные серые глаза. Хотя и слишком большой, но красиво очерченный рот; чисто выбритый, выдающийся вперёд волевой подбородок. Вид человека, привыкшего повелевать, но открытого, искреннего, а когда он улыбался, обнажая ровные белые зубы, даже весёлого; вид человека с добрым и благородным сердцем.
Глядя на него, Мириам почувствовала, что он нравится ей больше любого другого молодого мужчины, которого ей доводилось видеть. Впрочем, не следует это воспринимать как чрезмерно высокую похвалу, ибо круг её общения ограничивался несколькими молодыми людьми, если не сводился к одному Халеву. Как бы там ни было, он нравился ей куда больше Халева; при их сравнении она ощутила некоторый стыд, поняв, что отдаёт предпочтение своему новому знакомцу перед другом детства, в последнее время сильно докучавшим ей своей слишком пылкой привязанностью.
Отдав распоряжения, центурион отпустил ординарца, ибо это был его ординарец; судя по всему, он велел, чтобы весь отряд следовал за ним чуть позади. Затем он произнёс: «Я готов, госпожа», — и зашагал вперёд, ведя коня на поводу.
— Прости, госпожа, — сказал он, — я хотел бы представиться. Зовут меня Марк, я сын Эмилия, человека, хорошо в своё время известного. — Тут он вздохнул. — Надеюсь, и мне удастся добиться такой же славы. Но пока я не могу похвастать особыми успехами; у меня одна-единственная надежда — на то, что мой дядюшка Кай когда-нибудь оставит мне своё богатое состояние, сколоченное им в Испании; пока он, однако, не выказывает такого намерения; я всего лишь солдат Фортуны; один из центурионов под командованием превосходного, благороднейшего прокуратора Альбина, — добавил он саркастически. — Ко всему этому могу присовокупить, что я провёл в вашей любопытной, неспокойной и, пожалуй, чересчур знойной стране, куда я прибыл из Египта, около года; мне поручено весьма почётное задание расследовать обвинение, предъявляемое твоим достойным опекунам-ессеям, в убийстве некоего стражника, который вместе с другими разграбил ваше имущество, или если не в убийстве, то в укрывательстве убийцы. Кажется, я рассказал о себе всё. А теперь, госпожа, мне хотелось бы, чтобы и ты рассказала мне о себе.
Мириам заколебалась, не уверенная, что столь короткое знакомство — достаточный повод для откровенности. Но тут вмешалась Нехушта; никакие сомнения её не тревожили, она была убеждена, что лучшая политика — говорить с этим римлянином совершенно откровенно.
— Господин, эта девушка, которой я служу, как прежде служила её бабушке и матери...
— Как это может быть — ты же ещё совсем молода, — перебил её Марк. Он давно уже поставил себе за правило вести себя учтиво со всеми женщинами, каков бы ни был цвет их кожи, заметив, что галантным мужчинам легче живётся на свете.
Нехушта слегка улыбнулась, ибо есть ли такой возраст, в котором женщины не ценят любезных комплиментов?
— Господин, они обе умерли молодыми, — объяснила она и добавила: — Эта девушка — единственная дочь высокородного тирского греко-сирийца Демаса и его благородной жены Рахили...
— Я знаю Тир, — перебил он. — Квартировал там ещё два месяца назад. — И уже другим тоном продолжал: — Как я понимаю, этой пары нет уже в живых.
— Они умерли, — печально откликнулась Нехушта, — отец был убит в беритском амфитеатре по велению Агриппы Первого, а мать скончалась после родов.
— В беритском амфитеатре? Он был преступником?
— Нет, господин, — гордо ответила Нехушта, — он был христианином.
— Понимаю. О них говорят как о врагах всего человечества, но я был знаком с несколькими христианами, — и все они люди превосходные, хотя и мечтатели. — В душе у него шевельнулось сомнение, и он сказал: — Но ведь ты, госпожа, — последовательница учения ессеев?
— Нет, господин, — ответила она всё тем же ровным голосом. — Я тоже христианка, хотя и нашла приют у ессеев.
Он посмотрел на неё с жалостью.
— Но ведь для такой молодой прелестной девушки очень опасно придерживаться христианской веры.
— Пускай и опасно, — сказала она, — но это моя вера — целиком и полностью.
Марк поклонился, поняв, что продолжать этот разговор не стоит, и сказал Нехуште:
— Рассказывай дальше, любезнейшая.
— Господин, отец матери моей госпожи — очень богатый тирский торговец — еврей Бенони.
— Бенони? — переспросил он. — Я знаю его хорошо, даже слишком хорошо для человека бедного. Говорят, что он еврей из евреев, зелот. И судя по тому, как он ненавидит нас, римлян, хотя я и не раз обедывал у него дома, это чистая правда. Он самый преуспевающий — если не считать финикийца Амрама — торговец во всём Тире, но человек он суровый и столь же умный, сколь и суровый. Припоминаю, что в его дворце не было детей. Почему же твоя госпожа, его внучка, живёт не с ним, а в этой пустыне?
— Вы сами ответили на свой вопрос, господин. Бенони — еврей из евреев, а его внучка, как и я, христианка. Вот почему после смерти её матери я привела её сюда — к дяде, ессею Итиэлю; Бенони вряд ли даже знает о её существовании. Может быть, я говорю чересчур откровенно, но вы рано или поздно узнаете всё от ессеев; мы надеемся только, что вы не выдадите эту тайну своему другу Бенони.
— Можете на меня положиться, но очень жаль, что она не пользуется ни богатством, ни высоким положением, по праву ей принадлежащими.
— Богатство и высокое положение ещё не самое важное, господин; важнее свобода вероисповедания, личная свобода. Во всяком случае, моя госпожа ни в чём не нуждается; вот и всё, что я хотела рассказать.
— Нет, почтеннейшая, не все; ты забыла сказать, как её зовут.
— Мириам, господин.
— Мириам, Мириам, — повторил он с акцентом, как бы мягко перекатывая слоги. — Чудесное имя, вполне подходящее для такой... — Он не договорил.
Они были уже на вершине холма, и, остановившись между двух зарослей терновника, Мириам поторопилась его перебить:
— Смотрите, господин, — вон там внизу деревня ессеев; зелёные деревья слева окаймляют берег Иордана, откуда мы берём воду для орошения, а это серое пространство справа, окружённое горной грядой, — Мёртвое море.
— Да? Приятно видеть хоть какую-то зелень в пустыне, а эти поля хорошо возделаны. Надеюсь как-нибудь там побывать, ведь я вырос в сельской местности, и, хотя по роду своего занятия я солдат, я понимаю толк и в крестьянском труде... Что это за большой дом, госпожа?
— Это, — ответила она, — дом собраний ессеев.
— А это? — спросил он, показывая на другой дом — на отлёте.
— Тот самый дом, где живём мы с Нехуштой.
— Так я и думал, — при нём такой ухоженный сад.
Он начал задавать другие вопросы, и Мириам отвечала с достаточной непринуждённостью; хотя и наполовину еврейка, она выросла среди мужчин и не испытывала ни стеснения, ни страха, разговаривая с ними столь же дружески и открыто, как если бы была египтянкой, римлянкой или гречанкой.
Кусты возле тропинки внезапно раздвинулись, и из них вышел Халев, которого Мириам в последнее время почти не видела. Он остановился и посмотрел на них.
— Друг Халев, — окликнула его Мириам, — это римский центурион Марк, который приехал побеседовать с кураторами нашей общины. Не отведёшь ли ты его и солдат к дому собраний и не сообщишь ли дяде Итиэлю и другим об их прибытии, потому что нам пора возвращаться домой?
Со сдерживаемой яростью Халев сверкнул глазами, но не на Мириам, а на римлянина, и ответил:
— Римляне всегда сами выбирают себе дорогу, на что им проводник-еврей. — И он нырнул в кусты.
— Ваш друг не слишком учтив, — сказал Марк, провожая его взглядом. — Вид у него явно негостеприимный. Если ессеи способны совершить такое преступление, как убийство сборщика налогов, я вполне мог бы заподозрить этого малого. — И он вопрошающе воззрился на Мириам.
— Ну при чём тут он, — вставила Нехушта. — Если он когда-нибудь и стрелял из лука, то только в хищных птиц.
— Халев, — извинительно произнесла Мириам, — неприязненно относится к незнакомцам.
— Вижу, — сказал Марк, — и если говорить начистоту, он вызывает у меня ответную неприязнь. Взгляд у него — как удар ножом.
