Эптон Синклер - Широки врата

Будет ли Марселина танцевать? Конечно, будет! Пространство очистилось, и появился оркестр, так что молодым людям, собиравшимся страдать от лишений, ран, а, возможно, и смерти, представилась возможность получить последнее удовольствие, намек на любовь, намек и имитацию романтики. Витторио придется сидеть и скрытно наблюдать, и стараться выглядеть не слишком сердитым, чтобы не показаться смешным. Он женился на танцующей леди и не мог запереть ее в замке Синей Бороды. Он не мог отказать своим товарищам то, что весь мир считает их социальным правом. Каждый получит свою очередь, а потом еще и вернется, сияя удовольствием, расскажет Витторио, что никто не танцует, как его жена.

Всё шло, как всегда. Никто и никакая сила на земле не удержит Марселину от удовольствия получать восхищение мужчин от ее танца. Она была существом этого возвышенного и сложного вида сексуальности, которая называется женским обаянием. Она будет играть с любовью, а затем бежать от неё, смеясь. Не злонамеренно, потому что это не было в ее природе, а весело, потому что она играла всю свою жизнь. Ей было скучно быть серьезной, Она относилась к серьёзности, как тореро относится к очень серьезному быку на ранних стадиях их встречи, взмахнув плащом в лицо существа, и легко уйдя с пути его нападения.

Так что жизнь в Севилье собиралась быть для Витторио, такой же, как и жизнь везде, смешение удовольствия и боли. Очень приятно остановиться в фешенебельной гостинице, свободно приглашать толпы друзей и играть роль гостеприимного хозяина за счет сэра Альфреда Помрой-Нилсона. С другой стороны с мучением наблюдать, как его возлюбленная танцует в объятиях какого-то другого мужчины, видеть ее лицо, все её улыбки и закрытые глаза в упоении. У Витторио были все мысли, которые были у ревнивого Мавра. И, надо признать, не без оснований. Ланни так же наблюдал и имел свои собственные мысли. Но он не мог возразить на заигрывания или излишество. Марселина восклицала: «Mon Dieu!», а Витторио восклицал: «Diacine![174]». и они оба будут спрашивать: «Как мы можем найти способ, чтобы помочь Альфи, если мы не заводим друзей?»

Ланни наблюдал начало фашистского воспитания более чем пятнадцать лет назад, и вот теперь перед его социологическим глазом был конечный продукт для изучения. Эти молодые офицеры относились к нему с уважением и лично не оскорбляли, но их отношение ко всему нефашистскому миру выражало дисциплинированное и систематическое пренебрежение. Они очень мало знали об этом мире, и верили тому, чему их учили. Всякий раз, когда они говорили о международных делах, Ланни казалось, что он слышит голос Муссолини, дающего интервью Рику во время скорбной памяти Каннской конференции. Муссолини не был невеждой, а весьма образованным членом Социалистической партии и редактором. Он знал все слабые стороны буржуазных стран, тщательно отобрал худшие из них и представил их своим последователям. И теперь здесь была элита этих последователей, повторявшая его слова, как множество попок-попугаев в черных рубашках.

Они были на волне их славы. Они были строителями новой империи и творили новую историю. Несомненно, что здесь были те, кто возмущался, что был обманом вовлечён в путешествие в Испанию. Но они хранили молчание, и для Ланни, чтобы завоевать их доверие, потребовалось бы много времени. У них было принято объяснение, что они дурачат демократии. И это было восхитительной шуткой, у которой было великое множество вариаций. Когда один из них называл себя volontario и подмигивал, и все остальные улыбались.

Их отношение к испанцам, которых они пришли спасать, было любопытно. Они были готовы принять все латинские народы на равных в славную судьбу Fascismo, но сами были равнее остальных. Французы были гнилыми декадентами, если на них взглянуть непредвзято. С иудеем во главе своего государства, пацифистом, сентиментальным к тому же, который называл себя демократом, и вынужден был покориться «шантажу улицы». Они узнали эту фразу от французских правых. Что касается испанцев, то они были слишком горды собой, чтобы подчиняться дисциплине, и в этом кризисе не делали почти ничего, чтобы спасти свою страну. Во-первых, они зависели от мавров и Иностранного легиона. А когда тех остановили под Мадридом, они прибежали с воплями о помощи к дуче. И они думают, что получат её даром? Итальянцы завладели Балеарскими островами. И что они ожидают получить их обратно, когда красные будут подавлены? А когда итальянцы возьмут Гибралтар у Великобритании, они ожидают, что его передадут в руки Франко, который вряд ли мог бы получить Кадис без итальянской авиационной поддержки?

Ланни представил свои рекомендательные письма в Севилье, и, таким образом, имел возможность осмотреть другую сторону этой картины. Испанская аристократия, конечно, была в ужасе от народной власти, но была беспомощна свергнуть её самостоятельно. Но они не могли признать этот факт. Здесь в безопасности далеко от линии фронта, они не приветствовали иностранные орды, которые нахлынули в их город. Замечания испанских дам о мотивах незваных гостьей были таковы, что Ланни воздержался упомянуть о своём фашистском зяте, прибывшим вместе с ним.

Причина беспокойства этих гордых дам была в том, что война отобрала у них мужчин-слуг и сильно обеспокоила их женщин-служанок появлением на улицах странных мужчин. Кроме того, стоимость еды повысилась более чем в два раза, а конца этому видно не было. Манеры и нравы падали, и на самом деле было трудное время, так сказала пожилая благородная дама, которая знала герцогиню Захарова и была рада поговорить о ней с внуком Оружейных заводов Бэдд. Когда она узнала, что тот интересуется картинами, то показала ему свои собственные, очевидно, надеясь, что он предложит купить их. Но он этого не сделал, ибо они были слишком аристократичными и не очень художественными.

Также Ланни встретился с генералом Агиларом, прибывшим с фронта Харама на отдых. У него были серебряные волосы и усы, серебряные медали на груди, а также два или три военных креста. Очень уважаемый человек, в тот момент огорчённый, потому что chusma, чернь, оказала такое неожиданное сопротивление. Это было неслыханное дело, вопреки всем правилам. Теперь итальянские Militi подошли к этому фронту, только к югу от Мадрида. И в самом деле, казалось, что генерал боялся, что они могли бы выиграть, где потерпели неудачу его собственные войска регулярной испанской армии. Что бы осталось от престижа человека, который посвятил всю свою жизнь, чтобы научиться воевать и терпел неудачу каждый раз, когда он пробовал? Генерал не сказал это, конечно, но когда Ланни упомянул его имя молодым чернорубашечникам, они восприняли его с громким презрением.

Всю свою жизнь Ланни привык встречать высокопоставленных персон, и он очень хорошо знал, как поступать с ними. Он выслушивал их светскую болтовню, не ожидая, что она будет интересной. Ему, возможно, потребуется их помощь при вывозе картин из Испании, а также в вопросе Альфи. Поэтому он постарался выглядеть приятным и принять предложения выпить чересчур много бокалов манзанильи. Он осторожно перевел разговор на авиаторов с обеих сторон и на то, что происходит с ними. На военнопленных и как с ними обращаются. На английскую аристократию и их отношение к делу испанского освобождения. Но что бы он ни попробовал, ему не удалось никого заставить упомянуть сына баронета в тюрьме, и не выявить ни одного человека, кто бы выразил недовольство Франко или его делом.

Ланни обнаружил, что один из сыновей генерала Агилара обладал автомобилем, который не был реквизирован, и Ланни договорился нанять его на несколько недель. Он повёз своих родственников в мягкую весеннюю погоду по долине Гвадалквивира к усадьбе Сеньоры Вильярреал, где он был радушно принят её управляющим. Он представил свое письмо и объявил о своем намерении взять картины, при условии, что у него будут возможности для их экспорта. Он объяснил Витторио и Марселине, что это было место, где он или они могли бы укрыться, пока другой вывезет Альфи к побережью. Поэтому они оба старались понравиться сеньору Лопесу и зарекомендовали себя как друзья националистов. Управляющий свободно говорил о войне, какой она ему казалась из Андалусии. Но, увы, он ничего не знал о пленных пилотах, о них ничего не знали все, кому он представил своих посетителей.

Они вернулись в Севилью, восхитительный старый город. Нет приятней места, в котором провести отпуск. Необыкновенно узкие извилистые улочки, полные причудливых объектов архитектуры, изобилие ослепительных цветов, и для Ланни, прежде всего, картины. Это был родной город Мурильо и родина Веласкеса. Здесь были работы Гойи и Сурбарана в частной собственности, с владельцами в очень восприимчивом настроении во время войны. Все они уверяли Ланни, что могли бы получить для него разрешения на экспорт. Он мог бы совместить бизнес с удовольствием на несколько недель, если бы не думал о внуке баронета, который, возможно, в этот момент умирает в каком-то промозглом подземелье.