Нил Стивенсон - Смешенье
– Комета упала на Землю! – провозгласила София.
– Как вы поэтично выражаетесь, матушка, – раздался голос у Лейбница за спиной.
Тот обернулся. В дверях стоял крупный сорокалетний мужчина с лицом и манерами куда более молодого человека. Кронпринц Георг-Людвиг, кажется, только сейчас осознал, что его матушка стоит на столе. Он несколько раз по-лягушачьи моргнул.
– Комета приближается… э… к дереву.
– К дереву?! Кометы не приближаются к деревьям!
– Она попалась в силки, раскинутые соколом.
– Соколы не раскидывают силков, – не сдержался Лейбниц. Ответный взгляд Георга-Людвига заставил доктора пожалеть, что он отдал Софии единственное орудие самозащиты.
– Георг, мой первенец, любовь моя, моя гордость, что ты нам хочешь сказать? – ласково спросила София.
– Царь приближается к Герренхаузену!
– Так царь – комета?
– Разумеется.
– Мы называли кометой эту летучую мышь.
Уголки губ у Георга пошли вниз, так, что губы исчезли, а щель между ними приобрела сходство с гароттой. Он наградил Лейбница убийственным взглядом, словно тот в чём-то перед ним провинился.
– А кто сокол, ваше высочество? – спросил Лейбниц.
– Ваша послушная ученица и моя младшая сестра София – Шарлотта, курфюрстина Бранденбургская, доктор Лейбниц.
– Превосходно. Так метафора с силками означает, что её светлость пленила Петра своими ухищрениями и красотой.
– Он пронёсся через Берлин подобно пушечному ядру, вынудив её, как лису, догонять его в Коппенбрюгге.
– Ты хочешь сказать, что София-Шарлотта с лисьей хитростью преследовала пушечное ядро? Или что царь уходил, как лисица от погони? – спросила София.
– Я хочу сказать, что они сейчас появятся.
– Иди к отцу. Отошли похоронную команду. – София имела в виду врачей. – Объясни, что может появиться некто очень высокий и чрезвычайно важный и что ему неплохо бы сказать пару любезных слов.
– Хорошо, матушка, – отвечал послушный сын. Он поклонился матери, зло сощурился на Лейбница и вышел.
По всему выходило, что София или доктор должны сейчас что-нибудь сказать о Георге-Людвиге, однако государыня упорно молчала, и Лейбниц решил последовать её примеру. Поднялась кутерьма, пока Софию спускали на пол (она угрожала спрыгнуть со стола и, возможно, спрыгнула бы). Тем временем сообщили, что царь всея Руси уже во дворце и София-Шарлотта практически волочёт его за ухо. Будь визит официальный, у всех было бы вдоволь времени подготовиться, но Пётр путешествовал инкогнито, и принимать его следовало так, будто деревенский родственник случайно заглянул на огонёк.
Звяканье шпор и голоса приближались, рассыпался птичьей трелью смех Софии-Шарлотты. Две фрейлины бросились к Софии подколоть выбившиеся пряди и одёрнуть корсет; та сосчитала до десяти и шуганула их прочь. Слуга с чинным достоинством вынес блюдо, на котором лежала убитая летучая мышь, другой водрузил на стол чистое. Остальные слуги лихорадочно прихорашивали букет и подсвечник. «Доктор! Ваша рапира!» – воскликнула София. Она схватила со стола окровавленный клинок и рассеянно ткнула им в сторону Лейбница. Тот вежливо шагнул вбок, взял рапиру за рукоять и попытался убрать в ножны. Для этого надо было попасть в отверстие, которое он не видел, поскольку убрал очки в карман, а направить мокрое остриё левой рукой брезговал. Так что когда лейб-гвардейцы, составлявшие авангард царской свиты, вошли в зал, Лейбниц по-прежнему стоял перед входом, держа рапиру весьма двусмысленным образом. Гвардейцы, которым платили не за вдумчивость, вполне могли счесть, что он не убирает её, а вытаскивает.
Три сабли разом выскочили из ножен, три клинка сошлись треугольником у шеи Лейбница (блестящие и острые в отличие от его ржавого). В тот же самый миг – возможно, потому что обмяк от испуга, – он попал-таки в отверстие, и рапира скользнула до середины ножен, где и застряла из-за ржавчины. Руки Лейбница повисли, как мокрые тросы. Тяжелый эфес раскачивался на гибком клинке. Двадцатипятилетний Пётр Романов вошёл в комнату под руку с двадцатидевятилетней Софией-Шарлоттой. Во всяком случае, Лейбниц (стоявший неподвижно, вытянув шею, чтобы не порезаться) заключил, что это царь, поскольку в жизни не видел такого высокого человека. При всём своём непомерном росте царь был прекрасно сложен, а лицо его, чисто выбритое, если не считать усов, хранило мальчишескую свежесть. Когда он оторвал чёрные, навыкате, глаза от Софии-Шарлотты (что было нелегко, поскольку он никогда прежде не видел такой красивой и умной женщины) и узрел немую сцену перед собой, то замер на полушаге. Левый глаз закрылся, словно подмигивая, с трудом разлепился и тут же захлопнулся снова. И тут же всю левую щёку свело, словно её скомкала невидимая рука. Пётр освободился от Софии-Шарлотты, на мгновение закрыл ладонями лицо – то ли от смущения, то ли для того, чтобы скрыть тик, – потом резко отбросил их в стороны и шагнул вперёд. Он был так пугающе огромен, что казалось, рухнул на гвардейцев сверху, словно исполинская летучая мышь, однако не упал, а схватил двух крайних за шкирку и сдвинул, так что они столкнулись со стоявшим посередине. Держа всех трёх мёртвой хваткой, царь заорал что-то на непонятном языке – московитском, надо полагать. Лейбниц попятился, пока не оказался сбоку и чуть позади от Софии, после чего упёрся обеими руками в эфес и несколькими толчками загнал рапиру на место. К тому времени Пётр перешёл на плошадный немецкий.
– Мне нужны три больших колеса!
– Зачем? – спросила София-Шарлотта, как будто она и все остальные в зале не догадались.
– Просто переломать им кости – слишком лёгкое наказание. А вот если привязать их к колёсам и медленно вращать, перебитые кости будут тереться одна о другую…
– У нас тоже существует такая экзекуция, – сказала София-Шарлотта. – Но, – добавила она дипломатично, – мы давно её не применяем, и наши колёса далеко убраны. Матушка, позвольте представить вам господина Романова. Господин Романов из Московии, едет в Голландию осматривать корабельные верфи. Он очень-очень интересуется кораблями.
– Рада познакомиться, господин Романов, – сказала София, допуская царя к руке. – Моя дочь по дороге показала вам мои сады и оранжереи?
– Она о них говорила. Вы там гуляете.
– Да, гуляю, господин Романов, по многу часов каждый день, для здоровья, и очень боюсь, что не смогу получить удовольствие от моциона, если эти трое замечательных господ будут неподалёку кричать от боли на медленно вращающихся колёсах.
Пётр несколько опешил.
– Я только пытался…
– Знаю, что вы пытались, господин Романов, и ценю вашу любезность.
– Он опасается раскольников, – пришла на выручку София-Шарлотта.
– Ещё бы их не опасаться, – тут же подхватила София.
– Они считают меня антихристом. – сконфуженно проговорил Пётр.
– Уверена, доктор Лейбниц нисколько не обиделся, что его приняли за раскольника, ведь так, доктор?
– Я некоторым образом даже польщён, ваша светлость.
– Вот видите.
Однако Пётр, услышав фамилию «Лейбниц», вопросительно взглянул на Софию-Шарлотту и сказал что-то, чего никто, кроме неё, не разобрал. Лицо молодой курфюрстины озарилось радостным изумлением, от чего у всех мужчин в комнате сердце остановилось на несколько мгновений.
– Ну да, конечно, господин Романов, он самый! У вас превосходная память! – И она объяснила, обращаясь ко всем остальным: – Тот самый доктор Лейбниц, что подарил мне зуб.
Волна дурных переводов и домыслов прокатилась по толпе разнообразно наряженных пруссаков, московитов, татар, казаков, карликов, голландцев и православных священников за спиной у царя. София-Шарлотта хлопнула в ладоши.
– Принесите зуб левиафана! Или кто там он был.
– Полагаю, скорее некий исполинский слон, но в густой шерсти.
– Я видел таких зверей, вмёрзших в лёд, – сказал Пётр Романов. – Они больше слонов.
Георг-Людвиг вернулся, выполнив поручение, и теперь пытался протиснуться через толпу, не толкнув локтем никого из опасного вида казаков. Толпа раздвинулась, пропуская лакея, который вплыл, неся на подносе бархатную подушку. На подушке в разорванной бумаге возлежал камень. Он был розовато-бурый, размером с дыню, но формой наподобие Гибралтара, с угловатой жевательной поверхностью наверху и сложными корнями внизу. Георг-Людвиг пролез вслед за слугой и встал пообок от матушки, всем своим видом говоря: «Я здесь, готов включиться в потеху с инкогнито», но все остальные – в особенности Пётр – смотрели только на камень. Ражие волосатые степняки из царской свиты грубо пробивались вперёд, вообразив, по всей видимости, что «зуб левиафана» – цветистое название особо крупного алмаза. Тем временем София вытолкнула Лейбница вперёд. Она не считала нужным ломать приближённых на колесе, но при случае вполне могла двинуть их пониже поясницы крепким, унизанным кольцами кулачком. Лейбниц протиснулся к зубу и подхватил край подноса, который слуга еле-еле удерживал в руках. Лицо Софии-Шарлотты светилось ангельской улыбкой. Цепочка часов в кармане у царя была на уровне её головы. Лейбниц начал запрокидывать голову и не останавливался, пока не упёрся взглядом в основание царского подбородка. Парик начал сползать назад: София, поправив его лёгким подзатыльником, объявила:
