Мария Марич - Северное сияние
Та подняла невеселые глаза:
— Наташа дитёй рыжеватой была.
В передней залился колокольчик. Пушкин вздрогнул, выронил ложку и бросился туда:
— Константин Карлыч, голубчик!
Данзас вошел в серой шинели с заиндевевшим бобровым воротником и пылающими морозным румянцем щеками.
— Лютый холодище, — густым басом проговорил он.
Пушкин крепко обнял его:
— Как я тебе рад, Константин Карлыч! Уж так рад, что и выразить не умею.
— Погоди, не тискай, — басил Данзас, — ведь и так запыхался, опрометью к тебе несся. Ни одного извозчика на пути: мороза испугались, анафемы, что ли!
Не дав снять шинели, Пушкин увлек Данзаса в кабинет.
— А я опасался, что твой денщик забудет передать тебе мою просьбу, — не выпуская его замерзших рук из своих горячих ладоней, взволнованно говорил Пушкин.
Данзас участливо всматривался в усталое лицо поэта, в его беспокойные серо-голубые глаза, но отвечал в своем обычно шутливом тоне:
— Это Митька-то мой забудет! Вот уж никогда — исполнителен, шельмец, донельзя. Я вернулся домой, когда люди добрые уж в департаменты сбирались идти, — ведь вчера Марии именинницы, а их у меня две: почтенная тетенька Марь Васильевна да фигуранточка из кордебалета — Мусенька Ненашева. Вот я едва только к утру и управился. А Митька чуть я на порог — стал к тебе гнать. «Дело, говорит, у господина Пушкина до вас неотложное…»
— Молодец, — улыбнулся Пушкин, — я ему так и наказывал.
— И часу поспать не дал, шельмец, — продолжал Данзас. — Разбудил и выпроводил. А у меня от этих именин такое в голове творится…
— Кофе не желаешь ли? — предложил Пушкин.
— Я, Александр Сергеич, две кружки огуречного рассолу у торговки выпил, а ты с кофеем! — отмахнулся Данзас. — Ну, говори, что за дело у тебя?
Сбросив шинель, Данзас развалился на диване и исподлобья наблюдал за Пушкиным. Тот машинально переставлял на столе разные предметы. Потом остановился против Данзаса и в упор спросил:
— Ты, конечно, слышал, Константин Карлыч, что в моей семье неладно?
— Ничего не слышал, Александр Сергеич, решительно ничего, — с деланным удивлением ответил Данзас.
— Будто бы? — недоверчиво покачал головой Пушкин.
— Ей же богу, Александр Сергеич.
— Тогда мне самому придется рассказать тебе, как…
— А то не рассказывай, — поспешно перебил Данзас. — Объясни напрямик, что тебе от меня надобно, — и баста.
— Нет, нет, — решительно произнес Пушкин, — ты должен знать…
И, то шагая по кабинету, то присаживаясь в ногах у Данзаса, он тихим, вибрирующим от волнения голосом стал рассказывать, как три месяца тому назад, узнав о распространившихся в свете слухах, касавшихся до его, Пушкина, чести, почел необходимым вызвать на дуэль приемного сына нидерландского посланника Дантеса де Геккерена.
— Об ухаживании сего кавалера за моей женою ты не мог не слышать? — неожиданно остановившись перед Данзасом, спросил Пушкин.
— Истинный бог, ни единого слова.
— Допустим, — и поэт снова заметался из угла в угол, продолжая рассказ о гнусной травле, поднятой против него великосветскими врагами.
Данзас спустил ноги с дивана и слушал, подперши голову обеими руками. В его воображении со всей отталкивающей реальностью вставали и старый интриган Геккерен, и подлая мстительная «Нессельродиха», и наглый красавец Дантес, и Идалия Полетика, взявшая на себя роль сводни. И над всеми ними — особенно опасный в искусном лицемерии и неуемной жестокости царь Николай.
Чем дальше рассказывал Пушкин, тем больше Данзасу начинало казаться, что и сам он задыхается в той атмосфере злобы и клеветы, о которой с таким гневом говорил поэт:
— Невдолге по отсылке вызова я узнал, что Дантес сделал предложение сестре моей жены, Екатерине Гончаровой…
— Слышно было, что и свадьба состоялась? — вырвалось у Данзаса.
Пушкин чуть-чуть усмехнулся этому невольному опровержению, что Данзас «решительно ничего» не слышал о его семейной драме, и торопливо изложил все дальнейшие события, вплоть до визита д'Аршиака, привезшего вызов Дантеса.
— Понимаю, — глухо произнес Данзас, и остатки напускной веселости окончательно сошли с его лица.
— Ты понимаешь, конечно, — с живостью откликнулся Пушкин, — что тотчас же по получении вызова встал вопрос о моем секунданте.
И Данзас услышал рассказ о том, как Пушкин старался выбрать своего секунданта среди иностранцев, которые стояли вне угрозы русских законов, карающих всех участников поединка; как на эту роль пошел, было, секретарь английского посольства, но затем отказался по той причине, что не считал для себя возможным участвовать «в деле, где нет никакой надежды на примирение противников».
— А это верно, касательно безнадежности примирения? — спросил Данзас в этом месте рассказа.
— Абсолютно, — решительно проговорил Пушкин, и брови его сурово сдвинулись. — Ведь мириться мне пришлось бы не только с Дантесом, но и с теми, кто ставит передо мною эту мишень…
В кабинете стало тихо. Из столовой донесся детский смех и шум отодвигаемых стульев.
Пушкин прислушался. Потом снова зашагал по кабинету, рассказывая дальнейшие перипетии с предстоящей дуэлью.
Когда он упомянул о том, что предложил д'Аршиаку самому выбрать для него, Пушкина, секунданта, Данзас улыбнулся:
— Ну, брат, как это могло только прийти тебе на мысль! Ведь д'Аршиак похож на твоего Зарецкого:
В дуэлях классик и педант,Любил методу он из чувства,И человека растянутьОн позволял не как-нибудь,А в строгих правилах искусства…
— Нет, душа моя, — улыбнулся Пушкин, — виконт д'Аршиак, пожалуй, будет даже построже Зарецкого. Поэтому-то я и ожидал тебя с таким нетерпением.
Поэт снова остановился против Данзаса и вопросительно-пристально смотрел на него.
Данзас встал и низко поклонился:
— Спасибо за честь, Александр Сергеич…
Пушкин стиснул его руку и поспешил сообщить, как на случай открытия участия Данзаса в поединке надо будет оправдать его в глазах начальства: он, Пушкин, будто бы встретил его на Цепном мосту, усадил в сани и, ничего не объясняя, повез на Миллионную, во французское посольство. И уже здесь представил его д'Аршиаку как своего секунданта. А раз это было сделано при таких обстоятельствах, Данзас, как друг поэта и подполковник русской армии, никак не мог отказаться.
— Отлично придумано, — одобрил Данзас, — только дело ведь не во мне, а в тебе… в Пушкине… — он хотел еще что-то прибавить, но как-то странно кашлянул и отвернулся к окну.
Солнце уже теряло малиновый цвет и, поднявшись, горело золотыми бликами и на льду Мойки, и в куполах маленькой церкви, и в повисших по краям ее крыши длинных, как зубчатая бахрома, сосульках.
Пушкин подошел к Данзасу и положил руку ему на плечо:
— Ты сказал, мой друг, что дело во мне, в Пушкине, — заговорил он с проникновенной искренностью, — а мне-то, милый, больше невмоготу барахтаться в тенетах… Я положил непреложно вырваться из них любой ценой…
— Даже ценою жизни? — все еще глядя в окно, глухо спросил Данзас.
— Да, — твердо произнес Пушкин. — Верь мне, Константин Карлыч, что давно мне не дышалось так легко, как сейчас, когда я принял это непоколебимое решение. Я будто из смрада распахнул окно навстречу вот этому морозному утру.
Данзас шумно вздохнул. Тряхнул кудрями и стал натягивать шинель.
— Коли так… едем к д'Аршиаку, — проговорил он дрогнувшим голосом.
Приоткрыв дверь в прихожую, Пушкин велел Никите подать медвежью шубу.
— Батюшки! — вдруг спохватился он. — Едва не забыл… Присядь на минутку, Константин Карлыч. Мне надо написать несколько слов одной даме…
— И тут женщина, — укоризненно покачал головой Данзас.
— Что ты, голубчик! — улыбнулся Пушкин, торопливо отыскивая почтовую бумагу и конверт. — Письмо деловое: писательнице Ишимовой. Она написала рассказы из русской истории, и я хочу привлечь ее к участию в моем «Современнике». Я заходил к ней по этому делу, да не застал. Она мне прислала приглашение, так вот надо на него ответить.
И Пушкин быстро написал учтивую записку: «Крайне сожалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к вам Barry Cornawall. Вы найдете в конце этой книги пиесы, отмеченные карандашом, переведите их, как умеете, — уверяю вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно раскрыл вашу „Историю в рассказах для детей“ и поневоле зачитался ею. Вот как надобно писать».
Подписавшись, Пушкин положил записку в конверт, завернул том Корнуолла и обратился к Никите, который уже держал наготове шубу.
— Непременно надо доставить этот пакет госпоже Ишимовой нынче же.
— Самолично снесу, Александр Сергеич, — ответил старик.
— Я готов, Константин Карлыч. Прощай, метафизик, — и, потрепав еще раз Никиту по плечу, Пушкин скрылся вслед за тяжело ступавшим Данзасом.
