Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
– «Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положениях» повинности. В сем состоянии, которое есть переходное, крестьяне именуются временнообязанными».
Лица у всех были слишком серьезными. Поймут. И в самом деле, как бы не довелось сдерживать людей, как просил Кастусь. Возможно, вспыхнет бунт. И не один.
– «Вместе с тем им дается право выкупать усадебную их оседлость, а с согласия помещиков они могут приобретать в собственность полевые земли и другие угодья, отведенные им в постоянное пользование. С таковым приобретением в собственность определенного количества земли крестьяне освобождаются от обязанностей к помещикам по выкупленной земле и вступят в решительное состояние свободных крестьян-собственников».
Алесь увидел Исленьева. Старик смотрел на него. Потом покачал головой. Графу, по-видимому, было стыдно.
– Не хотим мы такой воли, – сказал кто-то тихо, видимо из браниборских мужиков.
На большинстве лиц было разочарование. Старый Данила Когут морщился. Вся родня невестки Марыли принадлежала Ходанским. Марылю когда-то выкупил старый Вежа, когда его попросил об этом Когут. Люди понимали: самое малое – еще два года надо страдать.
– «Когда мысль правительства об упразднении крепостного права распространилась между не приготовленными к ней крестьянами, возникали было частные недоразумения. Некоторые думали о свободе и забывали об обязанностях.
Но общий здравый смысл не поколебался в том убеждении, что и по естественном рассуждении, свободно пользующийся благами общества взаимно должен служить благу общества исполнением некоторых обязанностей, и по закону христианскому всякая душа должна повиноваться властям предержащим,[177] воздавать всем должное и в особенности кому должно, урок, дань, страх, честь; что законно приобретенные помещиками права не могут быть взяты от них без приличного вознаграждения или добровольной уступки; что было бы противно всякой справедливости пользоваться от помещиков землею и не нести за сие соответственной повинности».
«И они еще говорят о христианстве, – думал Алесь, – ссылаются на послание Павла. Не сказал ли тот самый Павел, что брань наша не против крови и тела, а против начальства, против духов злости поднебесной? Ободрали как липку и кричат о христианстве».
Он видел лица людей, особенно из других деревень, видел все это человеческое море, на которое смотрел с купола Пантократор. Бедные, бедные люди! Как колосья, как травы под серпом твоим, грубая сила. Ну что ж, если твоя «необходимость» не может принести им облегчения, и воли, и счастья, – тем лучше. Тогда по своей «необходимости» они станут колосьями под серпом воли, родины, восстания, битвы, колосьями, которые умрут, чтоб выросла новая нива. Это будет скоро. Недолго ждать.
Интересно, что теперь делает Кастусь? Видимо, выехал в Вильню, а оттуда в Якушевку. Собрался подавать генерал-губернатору Назимову прошение о службе. Дадут ли? Что ж, если не дадут, он возьмется прямо за дело.
– «И теперь с надеждою ожидаем, что крепостные люди при открывающейся для них новой будущности поймут и с благодарностью примут важное пожертвование, сделанное благородным дворянством для улучшения их быта».
Какое мрачное лицо у мельника Покивача. Как смотрят на попа его ястребиные глаза. Стоит Звончикова страруха из Озерища. Эта довольна, словно загорщинские своим преждевременным освобождением обманули не только соседских, но и своего пана…
– «Осени себя крестным знамением, православный русский народ…»
«А как быть католикам?»
– «…и призови с нами божие благословение на твой свободный труд, залог своего домашнего благополучия и блага общественного».
Поп окончил. Люди начали двигаться, кашлять.
– Еще «Положения», миряне, – сказал поп.
«Может, в «Положениях» что?» – спросил себя, наверно, каждый. Люди снова замерли.
Загорский знал: ничего не будет и в «Положениях», пусть не надеются.
Голос у попа был немного охрипший от усталости и волнения. Алесь почти не слушал его.
Поп читал о том, что помещики не обязаны наделять крестьян землей выше положенного.
– Если не обязаны, значит, и не будут, – сказал кто-то.
Алесь не посмотрел в ту сторону. Он чувствовал себя так, словно это его, невиновного, поймали на воровстве.
– «Снимается с помещиков обязанность по продовольствованию крестьян, ответственность за взносы податей, ответственность в казенных взысканиях».
Документ был, кроме всего, написан плохим русским языком. Словно бороной корни рвет на лесной стежке. Кто же это говорил, – Сперанский, кажется? – что законы умышленно нужно писать непонятно, чтоб народ обращался за разъяснениями к властям.
«М-м-м, как-кой стыд! Богатые люди. Ограбили, ободрали, бросили. У нищего посох отняли».
Поп говорит о панщине в Могилевской губернии.
Сорок мужских и тридцать женских рабочих дней в год. Если учесть, что прежде один человек со двора отрабатывал три дня в неделю даже у Кроера, то облегчение, выходит, незначительное.
Какие у людей глаза! По-видимому, теперь и они поняли. А вот и нормы наделов. Для их округи – шесть десятин (ничего, есть места по три десятины без четверти), а остальное можно отрезать в пользу пана. Как же так? До реформы надел был пятнадцать – двадцать десятин.
И пока не выкупишь, земля не мужичья, а юридически панская, и за нее надо нести повинность. Но ведь на выкуп срок не установлен, – значит, и повинность бессрочна.
И мало того. Если будет недоимка пану или общине, можно пустить с молотка все, вплоть до усадьбы мужика.
Под сводами церкви звучали слова о капитализации оброка, о выкупных суммах, о шести процентах выплаты в год. И не нашлось человека с вервием, который выгнал бы торгашей из храма. Человека этого давно и намертво прикрепили краской к куполу неправедного храма.
Было нестерпимо тяжело.
…Когда народ стал расходиться из церкви, Алесь поздоровался с Исленьевым.
– Ко мне?
– Нет, надо еще на чтение в Суходол, – сказал старик.
– У Раубича читали?
– Читал. Эх, Александр Георгиевич, дождались мы конца святой масленицы!
Граф был растерян, и Алесь поддержал его шуткой:
– Ничего, будет еще и пасха. Неизвестно только, кто кому красное яичко поднесет.
– Наверно, мужики нам, – грустно сказал Исленьев. – И стоит.
Граф, сгорбившись, сел в возок.
Алесь с высоты пригорка видел, как брели по серому снегу белые крестьянские фигуры. Кто-то тронул его за руку. Ага, батька Когут.
– Спасибо тебе, сынок, от загорщинских.
– За что?
– Благодаря тебе не натерпелись бывшие ваши мужики срама. Вот тебе и воля.
Ушел и Когут. Алесь начал было спускаться с пригорка к своим коням, когда услышал вдруг цокот копыт. Разбрызгивая мокрый снег, скакали от церкви Вацлав и Стась Раубич. Алесь удивился, увидев их вместе. Он не знал, что все эти годы хлопцы тайком встречались.
Но ему было приятно.
– Вы что это, – притворно напустился он на них, – головы свернуть захотели?
И осекся, увидев лица Стася и Вацлава. Было странно в такой день видеть радость на чьих-то лицах.
– Алеська, братка… – захлебнулся Вацлав.
– Что?! Разве вы помирились?
– Мы и не ссорились, – покраснев, сказал Стась. – Никогда. Правда, Вацлав?
– Что такое? – спросил Алесь.
– Раубич поссорился с Ходанскими, – выпалил брат.
Глаза у самого младшего Раубича были влажными, вот-вот расплачется от радости.
– Правда, – сказал он. – Из-за тебя.
– Как?
– Прочли манифест. Ходанские разобиделись на царя страшно. И тогда отец вдруг разгневался и сказал: «А Загорский был прав, что освободил своих, не дожидаясь результатов этого грабежа. Молодчина, хлопец! Молодчина!» Те потребовали объяснений. А отец им сказал: «Франс все время говорил мне правду о нем. Просветил, видимо, его бог. А я сильно виноват перед молодым князем».
Алесь поцеловал их свежие от езды и ветра, почти детские еще лица.
– Я очень рад, Алесь, – сказал Стась. – И Майка, и Франс. А Наталка, так та аж прыгает и в ладошки бьет.
– И я рад, – сказал Алесь. – Если можешь, скажи отцу, что я приду поговорить.
– Поскакали, – сказал Вацлав Стасю. – К вам.
И они с места взяли вскачь. Алесь смотрел и улыбался. Франс не подвел. Значит, как только окончится пост, он и Майка будут жить вместе.
На миг он подумал, что вот-вот настанет сеча, и рассмеялся. Его не могли убить в бою. Для этого он слишком переполнен жизнью. Восстание было радостью. Они победят, и тогда все люди станут счастливыми. Только бы быстрее. Только бы быстрее Майка, бунт, победа, свобода, вольная Отчизна на вольной земле.
Он с наслаждением вдохнул горьковатый мартовский ветер.
