Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Но быть в одиночестве долго не пришлось. Появились слуги с другим троном, а за троном в палату вошли Милославские, Хитрово, Собакины — привели царевича Ивана.
Мерно бил колокол Успенского собора, от его ударов стены палаты вздрагивали.
Первенство скорбного совета была за святейшим Иоакимом, и он, видя искры, пробегающие с тем, кто окружает Петра да Ивана, перекрестился на иконы и сказал боярам:
— Братия! Простимся с великим государем Фёдором Алексеевичем. Потом уж и за дела наши...
Шёл тринадцатый час дня, по теперешнему счету времени — шестой час вечера.
Целование руки усопшего государя совершалось чинно, ужас неумолимой смерти приструнил воинственных.
После прощания все вернулись в Грановитую палату, оба царевича, старший Иван, младший Пётр, опять сели на троны, и началось ещё одно целование. Сначала подходили к руке старшего, потом младшего. Милославские пооттаяли. Однако ж все понимали: при таких двух царях единой России не бывать. Ждали, что скажет святейший.
Патриарх помолился Святому Духу и предложил архиереям и синклиту выйти в переднюю. Сказал:
— Мы перед Богом и перед всею Русскою землёю должны сделать выбор. Сё испытание Господом чистоты наших сердец и нашей мудрости. Даны нам от Всевышнего юноша, скорбный главою, и отрок, превосходный дарованиями, но в летах ещё самых нежных. Кого хотите в цари?
Черкасские, Шереметевы, Куракины, Урусовы были едины: «Петра Алексеевича».
Милославские, Хитрово, Собакины возразили: «Первенство — первородному».
Люди усопшего царя, Языков, Лихачёв, Апраксины, — безучастно молчали.
Святейший Иоаким прочитал «Отче наш» и предложил:
— Все мы видим и слышим — большинство за избрание великим государем царевича Петра, но есть и другое мнение. Право первородства древнейшее. Да не будет распри между нами. Обратимся к народу. Слава Богу, выбранных со всей России в Москве нынче много, усопший государь призвал их для решения военных дел, торговых и иных.
Послали за соборными людьми, чтоб не мешкая явились на площадь перед Красным крыльцом.
Через полчаса к собравшимся вышли святейший патриарх, архиереи, бояре, ближние люди царевичей и царя, лежащего во гробе.
Святейший благословил народ и рёк:
— Изволением Божиим великий государь царь Фёдор Алексеевич всея Великие, Малые и Белые России оставил земное царство ради небесного, суетное ради вечного. Детей великому государю, обретшему вечный покой, Господь не дал. Остались братья его, великие князья Иоанн Алексеевич и Пётр Алексеевич. Думай, народ, кому быть на царстве, — старшему, Иоанну, скорбному главой, младшему Петру, коему десяти лет ещё не исполнилось, или обоим вместе? Объявите единодушное согласие ваше.
— Хотим Петра! — крикнули из толпы: не дурака же посадить себе на шею.
— Петра, младшего! Умного! — веселилась толпа под мерные удары колоколов.
— Да будет единый царь Пётр Алексеевич! — объявили выборные люди общее своё мнение, но тут, рассекая толпу, кинулась к Красному крыльцу решительная ватага.
— Ивана Алексеевича! — кричали что есть мочи эти несогласные.
Святейший Иоаким повторил вопрос:
— Кому быть на престоле Московского государства?
— Петру Алексеевичу! — грянуло тысячеголосо.
— Ивану Алексеевичу! — надрывали глотки сторонники Милославских.
Дворянин Максим Сумбулов пробился вперёд.
— Престол Московского царства по первородству принадлежит царевичу Ивану, — сказал он патриарху. — Сё выбор Всевышнего!
— Петра Алексеевича! Петра Алексеевича! Петра! Петра! — гремела площадь. Весело давить маломочных упрямцев!
Дьяки крикнули тишины, и патриарх объявил:
— По избранию всех чинов московских и многих людей земли Русской быть великим государем и царём Петру Алексеевичу!
Архиереи, синклит вернулись в Грановитую палату, а там уже не два трона — один, трон Иоанна Грозного, белая резная кость.
На трон посадили Петра Алексеевича, святейший Иоаким совершил ритуал наречения в цари и, взявши крест, стал возле престола. Бояре, окольничие, думные люди присягали царю-отроку и покорно целовали крест — Милославские, Хитрово, Собакины, и князь Василий Васильевич Голицын, главный советник царевны Софьи, и князь Иван Андреевич Хованский, не терпевший выскочек Нарышкиных.
Дворцовые люди: стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы целовали крест на верность великому государю Петру Алексеевичу в церкви Спаса Вверху, к присяге приводили их Яков Никитич Одоевский да Щербатов с думным дьяком Василием Семёновым.
В Успенском соборе царю Петру клялась в верности стольная Москва. У присяги были боярин Пётр Салтыков, окольничий князь Григорий Козловский, думный дьяк Емельян Украинцев.
Фёдора Алексеевича во гроб клали, а именем великого государя Петра уже шли жалования: в спальники записали Ивана Кирилловича Нарышкина, его братьев Афанасия, Льва, Мартемьяна, Фёдора да Тимофея Юшкова с Тихоном Стрешневым — бывших стольников царевича.
Тотчас последовал ещё один указ: великий государь пожаловал из опалы, велел быть в Москве Артамону Сергеевичу Матвееву да Ивану Кирилловичу Нарышкину.
Артамону же Сергеевичу вместе с указом о помиловании послали ещё и грамоту: писаться по-прежнему боярином. Стольник Семён Алмазов помчался в Лух. Не мешкая. На ночь глядя.
Роняли медные слёзы колокола.
В Кремле плакать было недосуг, зато Москва горевала. Коли уходит человек в мир иной во цвете лет — всякому сердцу и тошно, и обидно, а коли человек сей царь — тут только головой вскрутнуть да слезами умыться.
Любит народ русский поплакать о судьбине. Ранняя смерть равняет царя с ярыжкою.
Марфа Матвеевна сидела обмерев, как заяц садится перед охотником, когда силы-то уже нет ноги уносить. Изумительная жизнь задалась ей два с половиной месяца тому назад: была сирота без приданого, и на тебе — царица! Великая государыня всея России! А сколько раз с мужем в постели спала, сладкий долг жены исполняя, — на одной руке пальчиков хватит. В день венчания захворал, а потом пост, да ведь Великий, Страшный, а там Пасха — и жизни конец.
На свечу всё смотрела Марфа Матвеевна. Господи! Царские свечи аршинные, горят долго, а хозяева-то их как мотыльки... Пых! Пых!
Уложили царицу сердобольные служанки поспать, а утро уж вот оно.
Рано поутру с митрополитами, с архиепископами, с епископами пришествовал ко гробу царя Фёдора Алексеевича святейший патриарх.
Из хором тело несли спальники: князь Данила Черкасский, Владимир Шереметев, Михайла Собакин, Михайла Ртищев, Иван Матюшкин, Василий Грушецкий. Все молодые, любимцы канувшего в вечность царства.
На Красном крыльце гроб поставили в сани, укрытые золотым бархатом. Сам гроб обернут был аксамитом, тоже золотым, кровля в золотой объяри.
Суета сует. На земле человека по платью принимают, на небе — по красоте души. И однако ж кесарю кесарево.
За гробом Фёдора Алексеевича шёл его брат, царь Пётр, чуть позади царица Наталья Кирилловна и царевна Софья. У распри лик был русскому царству на удивление — женский.
Медведице от роду тридцать с годом, шесть лет страха за жизнь сына, братьев, отца и за свою. Софье — двадцать пятый: десять лет ненависти к мачехе. Беспричинной, а сё язва незаживающая. Вопила Софья страшно, забивала плакальщиц.
За Натальей Кирилловной, за Софьей, своею волей ставшей рядом с великой государыней, — в санях несли Марфу Матвеевну: последний её выход.
Солнце смотрело в тот день стыдливо, с Москвы-реки тумана надуло.
Царь Пётр и царица Наталья Кирилловна простились с Фёдором Алексеевичем целованием. И удалились. Пётр был юн, а царицам стоять обедню со всеми не годится, токмо на царицынском месте, за ширмами. Но Софья в храм вошла. Вошла и Марфа Матвеевна. Отстояли возле гроба и обедню, и отпевание. Софья зверем стенала.
Когда служба кончилась, зачитали эпитафию, сочинённую Сильвестром Медведевым, лучшим учеником Симеона Полоцкого:
Зде лежит Царь Фёдор, в небе стоит цело,Стоит духом перед Богом, само лежит тело.Аще лежит, своему лежит Царь Царёве,Аще стоит, своему стоит Господеве.
Возле гробницы усопшего самодержца день за днём менялись сидячие караулы бояр и синклита. Увы! Москва уже не скорбью жила — возмущением.
Ходили слухи: в Кремле была драка — боярин князь Юрий Михайлович Одоевский влепил пощёчину пожалованному в бояре и в оружейничие Ивану Кирилловичу Нарышкину. Собакой назвал.
— Шкуру нашу делят, — пускали смешки весельчаки, — кому из них драть с нас!
Так оно и было. Старое боярство: Одоевские, Долгорукие, Стрешневы, Голицыны, Шереметевы и Черкасские, Куракины — встали за Петра вместе с Нарышкиными и со всей молодой порослью Языковых, Лихачёвых, Апраксиных оттеснили от престола, от приказов, от царской кормушки Милославских, Хитрово, Собакиных... Единения хватило на одну ночь, когда Петра в цари сажали. Увы! Наутро уже схватились друг с другом.
