Ульрих Бехер - Охота на сурков
Разумеется, я не стал никого оповещать о том, что в данную минуту мне не хотелось травить кабанов, поскольку у меня было другое скромное желание, а именно выйти из зала и посидеть в «том месте» (свои ранние стихи я набрасывал в подобном же месте).
Долго бродил я по переходам замка, буквально нашпигованного оленьими рогами. Из тщеславия мне не хотелось спрашивать лакеев, где туалет. И вот наконец я очутился, я очутился в одной из дворцовых ванных комнат, а именно в ванной комнате Престолонаследника. Перед биде супруги престолонаследника, урожденной графини Шотек — «морганатической Софи», я остановился как вкопанный, словно естествоиспытатель, наткнувшийся на неожиданное явление природы: стенки биде были украшены выгравированным на меди изображением охоты на диких кабанов, но только не барочным, а скорее натуралистическим.
Вдали трубили охотничьи рога. Собачий лай. Выстрелы.
Не прошло и десяти месяцев, как престолонаследника Франца Фердинанда и его супругу «уложили наповал» в Сараеве, после чего началась Мировая Война. Вернее, после чего и был создан желанный повод, ЧТОБЫ ЕЕ НАЧАТЬ.
А еще позже, менее чем через три года, при виде бесчисленных трупов и бесчисленных насильственных смертей на войне у меня появилась своего рода навязчивая идея;я все время вспоминал охоту на кабанов, изображенную на том биде, и улюлюканье вдали. Спустя несколько месяцев после посещения охотничьего замка Франца Фердинанда во время гололеда отец мой упал с оступившейся лошади; перелом шейки бедра; он вышел в отставку в чине бригадир-фельдмаршал-лейтенанта, но, когда война началась, перешел из запаса на действительную службу в качестве «инструктора» и стал комендантом крепости Йозефштадт, захолустной дыры на богемской Столовой горе, севернее Кёниггреца; три четверти жителей этой дыры составляли военные, а одна четверть — проститутки, трактирщики и торговцы продовольственными товарами; во время войны там размещалось пополнение гаубичного полка, и молодые солдаты палили так, что дрожали стены; кроме того, в Йозефштадте проходило обучение четырнадцатого драгунского полка, отправленного позже на Южный фронт. Я был в ее составе, числясь добровольцем-вольноопределяющимся.
Женщина.
На «сцене» появилась женщина в оранжевой меховой накидке и в светлом, свободно ниспадавшем вечернем платье, от меня до нее было не более двухсот метров. Но ее лицо я не различил бы даже, если бы вставил в глаз монокль, впрочем, для этого не оставалось времени. Судя по волосам, женщина могла быть Ксаной; я шел, и фигура ее все увеличивалась. Осанка этой «актрисы», исполнявшей сольную партию, также показалась мне знакомой. Да, она могла быть Ксаной. Хотя два обстоятельства почти исключали это предположение: во-первых, у Ксаны не было такого бального туалета, во-вторых, она боялась летучих мышей, правда по другой причине, чем… чем Пина; Ксану пугали их слепые полеты; никогда ничего не задевая, они летели совершенно уверенно. Летучие мыши вызывали у нее почти атавистическое отвращение, перед которым разум был бессилен. Поэтому мне казалось невероятным, что Ксана, поджидая меня, встала под висячим фонарем последнего дома Лареты — Нижней Понтрезины.
Впрочем, считая от меня, он был первым домом. Кстати, я сообразил, что дом принадлежал базельскому зубному врачу, практиковавшему на этих горных курортах. Фонарь держал в когтях дракон, шкура которого была утыкана перьями цвета медянки — то был василиск, старая базельская эмблема. На Шёнлатернгассе мы жили рядом с «Домом василиска»…
Но вот вдруг «сцена» опустела. Очевидно, женщина явилась на позднее свидание, а потом ушла не солоно хлебавши.
Справа от придорожной канавы как бы начали выстраиваться в ряд «траншеи», брустверы почти в рост человека были из торфа, из искусственных удобрений, не знаю уж из чего еще; они вырисовывались при свете огней, то вспыхивавших, то снова тускневших, когда их прикрывали крылья летучих мышей, огней, которые горели в котловине, где находился вокзал, и бросали блики на улицу городка. Эти вытянутые насыпи я заметил еще тогда, когда де Колана — это было после моего неудачного визита на Корвилью, — когда де Колана, пребывавший в необычно трезвом состоянии и не сопровождаемый своей постоянной свитой — спаниелями, довез меня до Понтрезины в своей тарахтелке, на старом «фиате».
«О sole mio…»[435]
«Я не ем ничего, кроме аистиного мяса».
Командуя штрафниками, Альберт ***, именуемый Требла, получил «Серебро», причем командующий пятой армией лично прикрепил его к иссиня-серой груди Т.; учитывая, что сама по себе награда была не столь уж высокой, спектакль этот заслуживал всяческого внимания; видимо, фельдмаршал Светозар Бороевич фон Бонья разыграл его для того, чтобы оказать товарищескую услугу папаше Треблы. После этого штрафная рота — Требла не столько командовал этой ротой, сколько оказывал ей протекцию — была, как говорят военные, перемолота — всех ее солдат вплоть до последнего карманника уложили, а Требла, уже давно «спешившийся», попал на трехнедельные гастроли в чине унтер-офицера, замещавшего офицерскую должность, в шёнберг-хартенштейнскую шестую дивизию третьего корпуса, повсеместно известного под именем «железного». Так все и шло помаленьку до тех пор, пока 15 ноября корпус оставил Галицию, с тем чтобы усилить фронт на реке Изонцо. Вместе с другими частями он держал угловой опорный пункт у Добердо, а именно в Монте-Сан-Мишель… И там «железная стена железного корпуса» по-прежнему оставалась непробиваемой — вот какую чушь несли составители военных сводок. (К. Джакса не был к этому причастен.) Позднее в военных отчетах стали сообщать следующее: «Однако в конце февраля 1916 года основная группировка «железного корпуса» была переброшена со своего участка фронта и приведена в боевую готовность в связи с сосредоточением двух ударных армий для широкого весеннего наступления, подготовляемого в Южном Тироле. Сосредоточение проходило без каких-либо помех, несмотря на то что в середине марта — 16 марта — противник пытался помешать передислокации, предприняв крупную отвлекающую атаку. (Вот приблизительно то, что говорилось.)
Дальнейшее касается битвы на Изонцо номер пять; именно в эту битву, разыгравшуюся между Монте-Сан-Мишелем, Сан-Габриэлем и Монте-Кози, бросили, нет, не бросили, а «всадили» Треблу; он попал в огромную соту — длиной восемьдесят метров, шириной пятнадцать и высотой три метра. Первую неделю Требла провел еще относительно сносно, ибо служил ординарцем при штабе корпусной артиллерии, находившемся позади всех позиций в Добердо, в просторном блиндаже, который был построен по приказу генерал-полковника Янека; блиндаж отапливался, там было электричество, и офицеры потягивали кофе по-турецки с таким видом, словно дело происходило в кафе «Империал» на Опернринге. Если не считать мортир Янека калибра 42, залпы которых иногда сотрясали подземное «кафе», покой в блиндаже нарушала лишь трескотня слегка поврежденного, а потому чересчур громко стучавшего телеграфного аппарата; почти неутихавший шум сражений — в конце концов их было не то пять, не то десять, не то сто битв на Изонцо — воспринимался в «кафе “Империал”» так глухо, как воспринималось бы в настоящем кафе жужжание пчел на соседней пасеке. Но вскоре Требла получил приказ ускорить работы по контрминированию в Сан-Мишеле, иными словами, воспрепятствовать попыткам итальянцев заминировать Сан-Мишель; кроме того, ему вменялось в обязанность чинить телефонные кабели, соединявшие Сан-Мишель с «кафе “Империал”», — от заградительного огня кабель то и дело рвался в клочья. Мальчишеское тщеславие Треблы побудило его мигом перелезть через заднюю стенку траншеи. Что-что, а лазить он умел. Жаль только, что Требла не был ни минером, ни телефонным монтером. Пришлось ему забраться в расширенную взрывами естественную пещеру, «личный состав» которой был типичен для арьергарда «железного корпуса», собранного с бору по сосенке. Командовал подразделением в пещере обер-лейтенант егерей из двадцать четвертого батальона, бойцы были взяты из старейшего одиннадцатого пехотного полка императорско-королевской армии, из девяносто шестого хорватского пехотного полка и из южнодалматинского ландвера.
Так из окопной войны на Пьяве — это были еще цветочки — Требла попал на войну «сотовую».
СОТОВАЯ ВОЙНА:
Сохраняя верность сравнению с ульем, надо сказать, что Сан-Мишель был ульем, увеличенным в энное количество раз, ульем, пчелы которого вели войну друг против друга, одна сота воевала с другой. Ну, хорошо или, скорее, ну, плохо — трутней убивают. Но разве мы были трутнями? Разве война не лишала нас мужского начала?.. Некоторых она оскопила, так сказать, de facto. Вот, например, юноша, которого с раннего детства отучили пачкать штаны: преисполненный благим намерением не отравлять воздух в нашей пещере, он высунул из соседней «штольни» свой зад. Попадание в мошонку. Предшественник Треблы — он также занимался «контрминированием» — пострадал не от мины, а от воспаления легких. (Его эвакуировали в тыл на муле, быть может, он жив до сих пор.)
