Ной Гордон - Лекарь. Ученик Авиценны
Стали являться и больные, но не часто.
Этого следовало ожидать, твердил себе Роб. Он был новичком в этом море, совершенно ему не знакомом, значит, потребуется время, пока его признают. Лучше уж сидеть и ждать, чем обделывать делишки с типами, подобными Ханну.
Пока же он обживался в Лондоне. Повел жену и детей к могилам своих близких, малыши поиграли среди надгробий на кладбище при церкви святого Ботульфа. Постепенно Роб в самой глубине души смирился с мыслью о том, что ему никогда не удастся разыскать ни сестру, ни братьев, но он утешался и гордился своей новой семьей, которую создал себе сам, и надеялся, что так или иначе о его жене и детях узнают и мама, и отец, и брат Сэмюэл.
На Корнхилле он отыскал таверну по своему вкусу. Называлась она «Лиса», там собирался выпить по кружечке трудовой люд; в таких же тавернах искал отдохновение и отец, когда Роб еще был малышом. Роб, однако, избегал метеглина, пил только темный эль. Встретился ему здесь строительный подрядчик, именем Джордж Маркэм, который состоял в плотницком цехе в одно время с отцом Роба. Маркэм был дородным краснолицым мужчиной, черноволосым, с пробивающейся на висках и на кончике бороды сединой. Он входил не в ту сотню, что Натанаэль Коль, но помнил того, а потом еще выяснилось, что он племянник Ричарда Бьюкерела — того самого, что был старостой цеха. Водил он дружбу с Тернером Хорном, мастером-плотником, у которого жил Сэмюэл, пока не погиб на пристани.
— Тернера с женой сгубила болотная лихорадка, тому пять лет. И их младшенького тоже. Жуткая тогда выдалась зима, — рассказывал Маркэм.
Роб поведал всем завсегдатаям «Лисы», что много лет провел в чужедальней стороне, учился на лекаря в Восточном Франкском королевстве.
— А знаком тебе ученик по имени Энтони Тайт? — спросил Роб у Маркэма.
— Он был подмастерьем плотника, да только помер в прошлом году от грудной болезни.
Роб кивнул, и некоторое время они пили молча. От Маркэма и других посетителей «Лисы» Роб узнал о том, что происходило в последние годы с престолом Англии. Кое-что ему рассказывал еще Босток в Исфагане. Теперь же выяснилось, что Гарольд Заячья лапа, наследник Канута, показал себя властителем слабым. Сильным человеком, стоявшим на страже его трона, был Годвин, эрл Уэссекса. Сводный брат Гарольда Альфред, называвший себя Этелингом[209] и наследным принцем, прибыл из Нормандии в Англию. Воины Гарольда перерезали свиту Альфреда, его самого бросили в темницу и выкололи ему глаза, отчего тот вскоре умер мучительной смертью — изувеченные глазницы воспалились под действием инфекции.
Гарольд же постоянно переедал, не знал умеренности в питье и сам довел себя до смерти. Гартакнут, его сводный брат, вернулся с войны в Дании и наследовал ему на престоле Англии.
— По приказу Гартакнута тело Гарольда вынули из саркофага в Вестминстерском аббатстве и бросили в поросшее мхами болото близ острова Торни, — рассказывал Джордж Маркэм, у которого под действием хмельного напитка развязался язык. — Подумать, тело его сводного брата! Будто это был пес или мешок с дерьмом!
Маркэм поведал далее, как тело бывшего короля Англии лежало в камышах, колеблемое поочередно приливами и отливами.
— В конце концов мы, несколько человек, прокрались туда тайком. Ну и холодная же ночка выдалась! А туман такой густой, что лунный свет не пробивался совсем. Тело мы положили в лодку, да и поплыли вниз по Темзе. Останки похоронили, как подобает, в Церкви святого Климента. Уж такое христианам положено было сделать. — Он перекрестился и изрядно отхлебнул из своего кубка.
Гартакнут пробыл королем всего два года и свалился замертво на брачном пиру. Вот и настал черед Эдуарда. Эдуард к тому времени уже взял себе в жены дочь Годвина и тоже оказался под сильным влиянием уэссекского эрла, но народ его полюбил.
— Эдуард — добрый король, — сказал Маркэм Робу. — Он построил целый флот черных кораблей, таких, как надо.
— Я их видел, — кивнул Роб. — А быстры ли они?
— Хватает, чтобы держать пиратов подальше от морских путей.
После всех этих рассказов о королях, к тому же сдобренных кабацкими прибаутками и воспоминаниями рассказчиков, глотки изрядно пересохли и срочно требовали влаги. Надо было ведь и тосты поднять — за обоих покойных братьев и, уж конечно, за ныне здравствующего Эдуарда, властелина королевства. Так вышло, что несколько вечеров подряд Роб забывал о своей слабости перед крепкими напитками и возвращался из «Лисы» домой, на улицу Темзы, покачиваясь и пошатываясь, а Мэри приходилось раздевать и разувать сердитого пьянчугу и укладывать в постель.
Печальные складки на ее лице залегли еще глубже.
— Любимый, — сказала она ему однажды, — давай уедем отсюда.
— Отчего же? Да и куда мы уедем?
— Можно поселиться в Килмарноке. Там ведь принадлежащее мне имение, там мои родичи, они рады будут приветить моего мужа и сыновей.
— Надо быть более справедливыми к Лондону, не стоит так спешить, — мягко возразил ей Роб.
Он был далеко не дурак и дал зарок вести себя осмотрительнее в «Лисе», да и захаживать туда пореже. Но Роб не стал говорить жене, что Лондон для него — страна детских грез, нечто куда большее, чем просто город, где можно жить и работать лекарем. В Персии он привык ко многому такому, что вошло в его плоть и кровь, а здесь было совершенно неизвестным. Он горячо мечтал о свободном обмене идеями врачевания, как это было принято в Исфагане. Но для этого требовалась больница, а Лондон — отличное место для основания такого маристана.
* * *В том году затяжная холодная зима сменилась дождливым летом. По утрам густой туман окутывал берега Темзы. Если в какой-то день не было дождя, то ближе к полудню солнце все же пробивалось сквозь серую пелену, и город сразу же пробуждался к жизни. Робу особенно нравилось гулять в такое время, когда все как бы возрождается к жизни. В один особенно погожий денек туман рассеялся как раз тогда, когда Роб проходил мимо купеческой пристани. Там множество рабов складывали штабелями чугунные чушки для погрузки на корабль.
Из тяжелых слитков металла успели сложить уже двенадцать штабелей. Штабеля вышли слишком уж высокими, а может быть, земля под одним рядом была неровной. Роб залюбовался сверкающим под лучами солнца мокрым металлом, и тут ломовой извозчик, громко крича на лошадей, щелкая бичом и натягивая вожжи, заставил своих грязно-белых лошадок попятиться слишком далеко и слишком быстро — задок тяжелой подводы с грохотом врезался в один из штабелей.
Давным-давно Роб поклялся себе, что его дети не будут играть у причалов. Он не выносил подвод, а когда встречал их, то не мог не вспомнить брата Сэмюэла, который погиб под колесами вот такой тяжело груженой телеги. И вот теперь он с ужасом наблюдал подобный несчастный случай своими глазами.
Чугунная болванка на самом верху штабеля подалась вперед, покачалась у края и заскользила вниз, увлекая за собой две другие.
Раздался громкий предостерегающий крик, люди заметались, но два раба оказались позади всех своих товарищей. Они упали и отчаянно пытались подняться на ноги, и тут на одного из двоих обрушилась всем своим весом чугунная чушка, мгновенно выбив дух из несчастного. Другая болванка ударила своим концом по правой ноге второго раба, и его вопли побудили Роба действовать.
— Давайте, вытаскивайте их из-под болванок. Быстрее. Ну, осторожнее! — командовал он, и полдюжины рабов подняли болванки, освобождая пострадавших. Роб велел отнести раненых подальше от штабелей. Одного взгляда хватило, чтобы удостовериться: тот бедняга, на все тело которого пришелся удар, уже мертв. У него была раздавлена грудная клетка, а гортань разорвана, отчего он задохнулся, и лицо его успело налиться кровью и потемнеть.
Второй раб уже не вопил, он лишился чувств, когда его переносили. Что ж, оно и к лучшему. Ступня и щиколотка были страшно изувечены, вылечить их Роб был не в силах. Он отправил одного раба к себе домой — взять у Мэри набор хирургических инструментов. Пока раненый оставался без сознания, Роб надрезал кожу повыше перелома и завернул ее наподобие клапана, затем стал рассекать ткани и мышцы.
От этого человека исходил особенный запах, резкий и неприятный, заставивший Роба разволноваться и даже испугаться. То был запах человека, уподобившегося животному, многократно проливавшему пот на тяжелой работе, пока его запах не впитался в нестиранные лохмотья и не стал частью самого человека, как и его бритая голова раба или нога, которую Роб собирался ампутировать. И Роба это заставило вспомнить двух других рабов-грузчиков с таким же точно неприятным запахом, — тех, которые принесли его отца с причала в дом, где ему предстояло вскорости умереть.
— Что это вы тут, к чертям собачьим, делаете и что вы себе думаете?
