Павел Винтман - Голубые следы
Родная моя! Как это все неудачно получилось, что именно теперь я лишен возможности получить от тебя весточку и что вообще это, вероятно, последнее письмо, которое к тебе нормально дойдет, потому что брошу я его в Ташкенте, а из Европы письма ходят крайне неаккуратно. День в Ташкенте попытаюсь использовать для телефонного разговора с вами, чего бы это ни стоило, но я этого добьюсь.
На этом вчера я вынужден был закончить. Вот я и в Ташкенте. Поговорить по телефону не удалось, но черт с ним! Все равно голос по телефону твой не узнать, да и слышно было бы, вероятно, плохо. А впрочем, как жаль…
Сижу сейчас в комнате Тольки Барана и спешно дописываю письмо, потому что через час отходит поезд, и я могу опоздать… Посылаю тебе мою фотокарточку. Говорят, что я неплохо получился. С дороги буду писать еще и, наверное, чаще, а это письмо хочу бросить тут, чтоб оно скорее дошло.
Целую тысячу раз, привет всем, всем и в первую очередь нашей Инге.
Твой Пин
* * *9.01.42 г.
Вот я прибыл — в Чкалов. С дороги, хотя и хотел написать, но так-таки не написал. В вагоне было темно, на душе скверно и писать положительно не хотелось. В Чкалове я не остаюсь, направлен в г. Бугуруслан. Место знаменитое — чапаевским именем славное… Кем я буду, мне до сих пор неизвестно, знаю только, что направлен в стрелковую дивизию, которая начинает формироваться…
Написал в поезде маленькое стихотворение, которое привожу:
Без жалоб мы пускаемся в дорогу…[6]
Привет всем и всем. Целую крепко-крепко свою единственную, свою подругу и свою маленькую дочь.
Твой Пин
* * *15.01.42 42 г.
Моя бесконечно близкая!
Вчера отправил тебе письмо, а сегодня пишу второе. Причин этому несколько, а главное — то, что отсутствие конвертов лимитирует размеры письма, а писать очень хочется и пока что есть о чем. Думаю, впрочем, что ты не протестуешь, тем более, что неизвестно еще, сумеешь ли ты мне ответить так скоро, ведь телеграммы идут сейчас столько, сколько и письма, а письма идут долго. Во всяком случае, я здесь пробуду не меньше месяца…
Зинуся! Как это чертовски неудачно совпало — мой выпуск и события нашей жизни. Ведь я не только не знаю дня рождения моей девочки, не знаю твоего самочувствия, не знаю ее имени — я еще и телеграмме, в которой говорится, что ты здорова, а она существует, не доверяю как следует, — слишком мало времени прошло от твоего письма, полученного 20, и телеграммы от 25, и ты за это время не могла еще выздороветь. Кроме того, телеграмму можно послать и без тебя, а вот письмо дело другое. Да и вообще, что говорить… Между нами такие расстояния, что страшно делается. Боже! вот опять уже нет места и можно только написать одно слово: Люблю.
Твой Пин
* * *23.01.42 г.
В прошлом письме я тебе писал, что у нас стоят морозы 40°. Сведения мои несколько устарели. Сегодня у нас 61°. Или нечто вроде того, стоят вот уже неделю и нельзя сказать, что это содействовало высоте моего морального состояния, тем более — работа уже началась, а валенок еще нет… Сколько мыслей — и все печальных. О нашей разлуке, о нескорой встрече и даже о нескорой весточке от тебя… Тоска меня сегодня совсем заела, но «Если что велико, — так это коэффициент полезного действия грусти на душу поэта». А поэтому кончаю с презренной прозой и перехожу на стихи…
Это город Ташкент,перекресток далекой разлуки[7]
Увы, увы, для второго стиха опять не осталось места. Отложим до следующего. Утешайся пока тем, что это лучшее и самое искреннее. Я только молю бога, чтоб все было так, как и написал. Целую всех. Привет взрослым, и вся моя любовь — тебе и дочурке.
Твой навеки Пин
P. S. Ты еще раз мне снилась. Это единственное мое счастье.
* * *21.02.42 г.
Девочка моя! Хорошая моя, единственная!
Как я рад, что, наконец, получил твое письмецо, что у тебя все в порядке, что существует наша милая, хорошая дочурка, наш Галчонок. Что касается этого имени, то я не возражаю… Хоть и жаль расставаться с мечтой о гордом имени Инга, сверкающем, как весенняя льдинка, и звонким, как ее падение, но твои возражения тоже имеют под собой почву, особенно последнее; но мне смешна огульная ненависть к немецкому. Наверно, я никогда не научусь ненавидеть кого бы то ни было. Что касается твоего пожелания — не дрогнуть перед лицом врага, то оно делает тебе честь, но не делает чести мне — неужели ты во мне сомневаешься? Ведь это вещи, которые сами собой подразумеваются в наше время, время мужественное и суровое. Полковая школа явление временное. Выпущу командиров отделений и приму одно из подразделений полка. Какое именно — точно еще не знаю, но поговаривают, что я назначен командиром, не то помощником командира роты противотанковых ружей…
Что тебе еще написать о себе? Работы сейчас много, но все же остается время и почитать… Прочел мемуары Дениса Давыдова — хорошая книга. Купил одну книгу совершенно изумительную — сборник статей Макаренко. Завтра сделаю попытку отправить тебе ее бандеролью, но не знаю, примут ли. Вообще, с книгами довольно туго. Самую же большую радость мне доставил маленький томик стихов Маяковского с «Облаком». А мне сейчас так хотелось бы перечитать самое любимое — Маяковского, Пастернака, Асеева, Блока. Так много связано в моей жизни со стихами — и юность, и любовь, и дружба. И всего этого не вернешь, то есть всего, кроме любви, ибо она со мной, моя. Моя любовь к тебе и в жизни и в смерти. Поцелуй за меня Галку. Это имя близко мне еще и потому — что оно украинское. На чужбине это особенно сладко.
Твой Пин
* * *3.03.42 г.
Хорошая моя, единственная!
…Перечитал я сейчас все, что намазюкал. Пришел к выводу, что написал не письмо, а рецензию на твою телеграмму…
Что тебе написать, кроме этого? Служба моя протекает не без терний — окончательно отморозил себе один палец на левой ноге, — но и не без лавров: наша школа лучшая в дивизии, а мой взвод — лучший в школе. Имею благодарность от командира полка за выполнение (первым) огневой задачи. Мой взвод — единственное подразделение в полку, которое отстрелялось на «отлично». Вот где пригодилась моя снайперская школа. Видишь, ничто в этом мире не пропадает даром…
…Пиши, и побольше, о себе, дочурке и о наших.
Твой Пин
* * *14.03.42 г.
Родная моя!
…Сегодня мы выпустили первую партию снайперов и завтра начнем обучать еще одну партию… Думаю, что числа 10–15 мая выедем туда. Какие еще подробности о себе писать? Живу, хлеб жую — конечно, когда он есть, ибо нам выдают паек на 4–5 дней, а мы его съедаем за 3–4 дня, а потом сидим сутки на одной картошке, которую покупаем по 100 рублей за пуд. Это вообще единственное, что здесь можно купить. Да, вот еще, пожалуй, молоко — хотя и с трудом, но все же достаем по 20 рублей за литр… К концу месяца из зарплаты осталось 300 рублей, которые думал отправить тебе, но… позавчера подоспел заём и пришлось их выложить. У нас, видишь ли, такая установка, что деньги надо выложить наличными. Государство нам, очевидно, не очень-то доверяет, да оно и понятно — а вдруг мы загнемся раньше, чем через 10 месяцев? Ведь это будет такой убыток, такой убыток… В общем, хорошо, что я, наконец, собрался тебе выслать аттестат, и независимо от моей дальнейшей судьбы ты с 1 мая будешь получать 400 рублей ежемесячно. Я таю надежду, может быть, глупую, ребяческую, но все же надежду, что эти крохи дадут тебе возможность бросить свое карточное бюро и у тебя будет больше времени для нашей крошки. Ты пишешь, что тебе и больно и смешно читать то место, где я сомневаюсь в ее существовании. Ты знаешь, родная моя, что сейчас, когда от тебя долго нет письма, я прежде всего думаю о ней — «Вот с Галкой, наверно, что-нибудь случилось…». Как я ее люблю! Ни разу не видев, ни разу не держав на руках. Увижу ли я когда-нибудь ее? Обниму ли когда-нибудь тебя? Эти и только эти мысли немного отравляют мое горячее желание как можно скорее попасть туда. А желание туда — огромное. Здесь, на месте, все так осточертело, что жду не дождусь команды — «на колеса». Ждать, вероятно, не очень долго, потому что мы уже начали получать вооружение. Если бы Красная Армия с самого начала имела столько его и такого, какое нам дают сейчас, с фашистами было бы давно покончено. Но тогда были люди первого сорта и оружие 10-го, а теперь…
Ну, вот тебе (на закуску) еще один опус:
Смиренно дождавшись, чтоб стаял лед…[8]
Ты знаешь, моя единственная, я даже растроган твоими отзывами о последних стихах. Правда, у меня есть какое-то чувство их общественной неполноценности: тебя они волнуют, потому что там идет речь о близких тебе вещах, но будут ли они трогать других?..
У вас уже лето, а у нас только-только весна, в городе еще лежит снег, реки еще не вскрылись, но на улицах уже лужи, над моим домом без конца щебечет жаворонок и прилетели скворцы. Почему ты не перелетная птица, почему ты не прилетела ко мне и не прилетишь! Боже мой, когда мы, наконец, будем вместе, когда кончится это одиночество — мое и твое?
