Павел Винтман - Голубые следы
Относительно «второй нашей встречи» — глупые детские бредни. Но ты, очевидно, настроена плакатно, а я — плакально… Должен же кто-нибудь остаться в живых после этой бойни!!! Пусть это будет, если не я, то хотя бы ты и он…
Любимая! Жду каждой твоей строчки. Ради бога, побольше и почаще. Целую крепко-крепко.
Твой, пока живу и дышу.
Пин
* * *4.11.41 г.
Любимка моя!
Вот уже несколько дней, как я собираюсь ответить на твое письмо от 22 числа (я получил его 27), но до сих пор еще не написал ответ. Во-первых, и это основное — как всегда, некогда; во-вторых, неважное настроение. То есть не вообще неважное, а, вернее, перемежающееся, как малярия, что ли. Жизнь моя сейчас разбилась на две части. С утра до послеобеда все по-старому, вернее, вроде того, но намного хуже. Потому что мне ужасно не повезло с новым подразделением — я попал в окружение мальчишек из школы… На весь взвод всего несколько человек, с которыми можно перекинуться словом. Правда, с одним пареньком я подружился. Он работник радиовещания, образование у него небольшое, всего одногодичная специальная школа (после 10-летки, конечно), но не в этом дело. Он очень хорошо знает поэзию и поэтов, в особенности, как и я, современных, как и я, немного пописывает и вообще мы с ним «созвучны». Надо сказать, что он обладает большим критическим чутьем и беспощаден к формальным промахам, так часто у меня встречающимся. Вторая половина моей жизни — это клуб. Ежедневно мы туда ходим, готовим программу «Красноармейского театра малых форм». Я, конечно, работаю в своем жанре — пишу пролог, концовку и т. п.
Между прочим, я на вечере буду читать стихи. Пошло в ход старое: «Баллада о любимом цвете», «Возвращение», «Нет, не романтичный парус» и в особенности большим успехом пользуется «Взятие города Н.» (помнишь «Шесть суток на город ложились снаряды…»). Это последнее, вероятно, напечатают в военной окружной газете «Фрунзовец»…
Ты просишь написать тебе обещанные стихи. Обещанного не шлю — у меня, как всегда, замысел один, а из-под пера выходит всегда что-нибудь неожиданное, такую штучку я тебе направляю.
Мне легко ходить по свету…[2]
Родная моя! Не надо отчаиваться и переживать! Все как-нибудь устроится, все будет хорошо, будут еще у нас с тобой светлые дни! В этом отношении я непоколебимый оптимист, что бы там ни было — мы победим. Да и я лично еще не потерял надежды на встречу с тобой, на счастье и на Жизнь! Ведь я — счастливчик, может быть, действительно я родился под счастливой звездой, а?
Крепко целую.
Твой Пин
* * *14.11.41 г.
Желанная моя! Зайчонок милый мой!
Действительно это просто бессовестно, так редко тебе писать, ведь вот уже шесть дней, как я тебе отправил последнее письмо, и уже 3 дня (!), как я собираюсь написать ответ на твое письмо. Но, ей-богу, не было возможности — очень напряженная неделя. Впрочем, об этом сегодня тебе писать не хочется. Ведь я такой счастливый! Счастливый потому, что у меня есть ты, моя единственная, моя хорошая. Я не знаю, кого мне благодарить за это, и если бы был бог на небеси, я бы день и ночь молился ему. В общем, как это у Симонова:
В этой маминой мирной стране,Где приезжие вдруг от внезапных простуд умирают,Есть не все, что им нужно, не все,Что им снится во сне.Не хватает им малого —Комнаты с шелковой шторой,Чтобы долго шептаться, то нежничая, то грубя,В общем, им не хватает той самой, которой…Им — не знаю кого. Мне — тебя.
В том месте, где я поставил «птичку», меня вчера прервали, прозвучала команда и… Так всегда. Поэтому и у меня много хороших, нужных, нежных, а главное, — уже найденных слов остаются ненаписанными. Но это письмо я все же и закончу таким же нежным, как и начал его, сколько бы дней ни прошло с тех пор, как я его начал.
Помню, я писал:
Как хорошо, что каждый годЖелтеть березам белоногим,Что дан им выход, дан исход,Отринув летние тревоги,По ветру бросив рыжий хлам,Воспоминаний не жалея…А хвойным — людям и лесам,—Намного в жизни тяжелее.
Ну, так сейчас, из всех качеств человека, я благословляю одно — память, потому что она дает мне возможность быть с тобой (я ведь помню каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый жест, каждый поцелуй…) И знаешь, девочка, я раб своей памяти… Я тебя помню всякой — и сердитой, и ласковой, и спокойной, и страстной. Но всего лучше ты мне помнишься в один из дней июля 39 года. Точнее, это было второго числа. Ты приехала из Москвы, а назавтра я уходил в снайперские лагеря. Я долго тебя уговаривал куда-нибудь пойти. Ты согласилась, и мы решили поехать на лодке. На площадке 8 номера я тебе читал написанное специально для этого случая:
Небу ночному — блестунья зарница,Туче седой — легкокрылая птица,Колосу — дождь. Ты одна у меня,Зина, Зинуся, Зиница моя.
Потом мы допоздна катались на лодке, потом купались, а самое главное — на лодке мы поговорили о главном и кое-что решили окончательно. Это, конечно, был знаменательный день в нашей жизни, но примерно так же я могу описать любой другой день, наш день. Ну, разве я не богаче любого Креза? Да, забыл, еще две подробности — на площадке трамвая ты мне сказала: «Неужели я достойна таких стихов?», а на камнях мы засели, и мальчишки помогли нам столкнуть лодку в воду. Помнишь?
В каждом своем письме ты напоминаешь мне о моих стихах… Как я тебе благодарен за это! Ведь ты — моя поэтическая совесть. У меня очень много заготовок, но очень мало законченных стихов. Закончить удается только то, что задумывается и выполняется в один присест. Тем более нечего думать о прозе, а у меня, как на грех, несколько замыслов, решение которых я не представляю себе иначе, чем в форме новелл.
Один замысел такой: несколько рассказов под общим названием «Письма к мертвым» или еще что-нибудь в этом роде. Представь себе отделение или взвод, постоянно действующие в боях. У меня погибло несколько товарищей. К ним продолжают идти письма. Что делать с письмами? Отсылать обратно, все равно не дойдут. Уничтожить? Можно, конечно, но еще лучше прочитать. Ведь на фронте люди откровенны, и я все знаю и о сердечных, и о домашних делах моих покойных друзей. Вот рассказы и должны представить несколько таких писем в переслойку (по Хемингуэю хотя бы), с описанием смерти или последних минут жизни того человека, которому послано письмо. И таких писем к одному и тому же человеку может быть несколько — ведь люди привыкли к тому, что ответы из действующей армии приходят не сразу. Это, конечно, только схема, но простор для драматических коллизий здесь огромный. Отголосок этой темы звучит и в другом стихотворении, которое удалось закончить:
Мне снятся распечатанные письма[3]
Привет всем нашим. Они не обижаются, что я пишу все тебе и тебе, а не им?
Твой Пин
* * *24.11.41 г.
Здравствуй, Любимка!
Начала моих писем не блещут разнообразием — всегда начинаю с извинений, что мало и редко пишу, и всегда жалуюсь, что мало получаю от тебя писем. Так будет и сегодня. Вот уже неделя, как я тебе снова не писал (если не считать случайной открытки), и вот уже две недели, как я от тебя ничего не получил… Мне со своей стороны объясниться легко: за последние две недели я сдал два экзамена. Экзамены сдал, конечно, на «отлично», но это чепуха. Куда важнее другой экзамен — я совершил за это время несколько усиленных маршей (например, вчера: 40 км+бой+40 км) и ни разу не отстал… Правда, у меня была возможность отправиться на «губу» (гауптвахту) за довольно крупный поступок — я, будучи в карауле, потерял боевой патрон, но с божьей помощью патрон был на следующий день разыскан, и я таким образом спасен. И еще местная природа тоже подложила нам свинью — то очень холодно, а зимнее обмундирование нам не выдали и не выдадут — следовательно, здорово мерзнем, то оттепель и, значит, непролазная грязь, и в сапогах аквариум. Впрочем, как я уже говорил, это не имеет никакого значения. Я очень хорошо переношу эти трудности…
У меня здесь было несколько интересных встреч. Одна из них с Мишей Витебским, моим сокурсником. Другая — с одним капитаном-артиллеристом, приехавшим с фронта на отдых. Сначала о Мише. Он был на уборочной в колхозе Харьковской области. Отсюда его призвали в школу младших танковых специалистов, но впоследствии отчислили по приказу о студентах-пятикурсниках (помнишь, я тебе писал). И он в простоте душевной вернулся в Киев. Это было уже 4 сентября. Пробыл в Киеве до 13… Выехал он вместе с Васей Ковалевым. В Дарнице их бомбили, и поезд разделили на две части. В одну попал он, в другую — Вася. Его поезд проскочил, а через два часа после его прохода немцы заняли станцию Ромодан и захватили поезд, в котором ехал Ковалев…
