Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса
— Я еду не из Ревеля, а Веймара.
— Возможно, вы не имели разрешения на въезд в империю?
— Я имел законный паспорт, подписанный самим императором и полученный мною в Берлине у русского посланника барона Крюднера.
Помолчали. Наконец, губернатор встал, несколько раз прошелся, остановился у столика.
— Неужели вы совершенно ничего за собою не подозреваете?
— Клянусь вам — решительно ничего! — горячо заговорил Коцебу. — В продолжение долгого пути от прусской границы и до Тобольска у меня было достаточно времени, чтобы перебрать свою, не такую уж богатую внешними событиями, жизнь. Но о причине моего ареста… — Коцебу выразительно развел руками.
И снова наступило молчание. Бесшумно раскрылась белая дверь и вошла служанка с подносом. Она поставила поднос на столик и тут же удалилась. На подносе, покрываясь холодной испариной, дымился серебряный кувшин.
— О, прямо из ледника! Весьма рекомендую, господин Коцебу, — русский квас! Признаться, я не равнодушен к сему напитку. В последнее время все более предпочитаю ячменный, а к мяте добавляю малость хмеля. Видите ли, хмель придает этакую горчинку… Одним словом, напиток весьма пикантный, да-с!
Он сам налил высокую чашу и подал Коцебу.
— И все-таки, господин Коцебу, все-таки, я не исключаю какую-то причину вашего ареста, хотя, возможно, вы и не подозреваете о ней. Будьте любезны, в двух словах расскажите мне о себе… Точнее, мне бы хотелось знать ваш формулярный список. Разумеется, в самом общем виде.
— Нет ничего проще, ваше превосходительство. Моя родина — Веймар, где я родился в 1761 году. Представьте себе, что через два года после того умирает мой батюшка, советник посольства, и я остаюсь на попечении матери. Университет я кончил по юридическому факультету в Йене. В Россию же был приглашен двадцати лет от роду другом моего отца графом Гёрцем, тогдашним посланником Берлинского двора. Смею вас заверить, господин губернатор, у меня были самые отличные рекомендации!..
— Охотно верю. — Губернатор кивнул, давая понять, чтобы Коцебу продолжил свой рассказ.
— Я получил должность секретаря у генерал-инспектора Бауера.
— Бауера? — переспросил губернатор. — Я имел честь лично знать Федора Васильевича, когда он строил в Кронштадте и Риге каменные гавани.
— Рад слышать, ваше превосходительство. К сожалению, мне всего лишь два года пришлось служить в обществе этого в высшей степени отличного человека.
— У вас что, появились недоброжелатели? Или, возможно, вас не устраивала должность?
— Что вы, что вы! Напротив. Помимо различных секретарских обязанностей, генерал Бауер препоручил мне и руководство немецким театром, что, конечно, весьма импонировало честолюбию начинающего драматурга… Но, как говорят, неисповедимы пути господни. В 1783 году Бауер занемог и вскоре скончался. Удар для меня был столь же страшен, как и неожиданен. Однако смерть эта лишний раз доказала доброту и порядочность этого человека. В открывшемся завещании он препоручал меня заботам императрицы. А незадолго пред тем, как изволите знать, как раз была учреждена Ревельская губерния. Ее величество именным указом пожаловала мне чин титулярного советника и направила в Ревельский апелляционный суд на должность асессора.
— А в столице вы разве не желали остаться? Не пытались ли прибегнуть к протекции?..
— Нет, нет! Конечно, Петербург, литературные связи… Признаться, я довольно близко сошелся с Державиным. Но я не смел настаивать… Что же касается Ревеля, то, смею думать, я не совсем плохо отправлял свою службу, коль через два года генерал-губернатор граф Броун меня представил на вакантное место председателя магистрата, а сенат утвердил. И вот десять лет в магистрате. Десять лет, и ни одного замечания, что подтверждено бумагой ревельского губернатора. В 1795 году я попросился в отставку: врачи рекомендовали Пирмонтские воды, да и литературные мои дела требовали более свободного времени. Два года после того я жил в своем имении Фриденталь — неподалеку от Нарвы…
Коцебу умолк, рассматривая на тончайшей чаше китайского фарфора, отсвечивающей розоватым светом, лепестки цветущей сакуры.
— Итак, вы вышли из русской службы? — спросил губернатор.
— Да, но с позволения императора. Приглашение Вены было для меня крайне заманчиво: мне предложили должность секретаря придворного театра…
— И, конечно, от имени его величества…
— С императором Францем я знаком со студенческих времен, когда десятилетним мальчиком, вместе с отцом своим Леопольдом, он как-то приезжал в Веймар. Поэтому, когда зимним вечером 30 января я появился в Вене, то едва успел переодеться, как за мной прибежали с приглашением во дворец.
— Это уже кое-что, — многозначительно сказал губернатор. — Я читаю франкфуртскую газету… Отношение Вены и Берлина, особливо в последнее время, мягко говоря, не столь радушное, как, вероятно, следовало бы… Я уже молчу о Париже… Не кроется ли где-то здесь загадка вашего ареста?
— Ваше превосходительство, мне трудно делать выводы, потому как я всего лишь литератор и никогда не занимался политикою. И потом, уже год, как я уволился и этот последний год почти постоянно жил в Веймаре у своей старой матушки.
— В таком случае, скажите откровенно, что произошло у вас в Вене?
— В Вене? — растерянно переспросил Коцебу.
— Не торопитесь. Подумайте. И, пожалуйста, угощайтесь.
— Благодарю вас. В Вене я занимался театром — только и всего. И готов биться об заклад, что тот, кто занимается театром, едва ли сможет делать что-то еще — настолько эта работа выматывающе неблагодарна: тут и репертуар, и актеры, и роли, обиды и амбиции — букет страстей. Каюсь, возможно, к кому-то был не совсем справедлив, кого-то не настолько оценил, как он того заслуживает… особенно в его собственных глазах… Однако, смею уверить, что в актерской среде все это скорее норма, чем исключение.
— Выходит, что вы отрицаете донос?
— Донос? Но кому? Ведь о поездке в Россию, до самой поездки, никто не знал, в том числе и я сам, ибо решение о том было принято неожиданно: нам с женою захотелось побывать на ее родине и повидаться с двумя нашими сыновьями, воспитывавшимися в Санкт-Петербурге в Кадетском корпусе. Естественное желание, не правда ли?
— Согласен. Но мотивы вашего увольнения?
— Сугубо личные. Театр для меня все, даже, может быть, больше жизни. Я уже вам говорил, что, возможно, этим все-таки можно оправдать мою требовательность к актерам? Пусть не оправдать, пусть, но хотя бы понять? Да, господин губернатор, были на меня доносы. Были. Скажу прямо: последнюю групповую жалобу на меня актеры вручили директору венских театров. Жалобе дали ход, следствие полностью меня оправдало. Полностью! Но что мне это стоило!..
— Но в таком случае, не было ли у вас какого-либо… скажем так — недоразумения с высшей властью?
— Напротив! Мне, право, неудобно говорить о себе, но судите сами: за отличную мою службу дирекция венских театров выдала мне лестное удостоверение. Кстати, удостоверение это находится в опечатанных моих бумагах. Более того, его величество император Франц хоть и согласился на мое увольнение, но оставил меня у себя в звании драматического писателя при придворном театре.
— Вот как! Так, значит, вы и теперь числитесь на службе Венского двора?
— В том-то все и дело. Я вам скажу более: его величество назначил мне пожизненную пенсию в тысячу гульденов!
— Ну, господин Коцебу, это многое меняет. — Теперь уже губернатор с недоумением развел руками.
— И главное, ваше превосходительство, — звание драматического писателя меня ни к чему не обязывает: я могу проживать где пожелаю и время от времени, по своему усмотрению, посылать в Вену свои пиесы. Только и всего.
— Отлично, господин Коцебу, отлично!
— О том, что это так, как я вам рассказал, у меня имеются документы.
— То есть… как это понимать?
— В прямом смысле: указ императора за его подписью и письмо государственного министра графа Коллоредо.
К тому же, бог надоумил меня, прежде чем покинуть Вену, испросить в полиции особое удостоверение о моей благонадежности, верности монархическому правлению и хорошем поведении.
— И что же, получили такое удостоверение?
— Разумеется, подлинное свидетельств министра полиции графа Соро и официальную бумагу советника Шиллинга. Все эти документы также опечатаны.
— Вы весьма предусмотрительны, господин Коцебу.
— Полагаю, что кашу маслом не испортишь.
— Но не показалось ли кое-кому столь очевидная предусмотрительность… подозрительной?
— Я знал куда еду…
— Однако!.. — Губернатор встал и хлопнул в ладони. Он уже более не дипломатничал и не скрывал своего любопытства. С едва заметной улыбкой, если не сказать с иронией, он взирал на этого странного заморского арестанта, и решительно, пожалуй, первый раз за все годы управления Западной Сибирью, не смог определиться по отношению к своему подопечному.
