Антон Дубинин - Белый город
Из Меца войску под командованием короля Луи предстояло выйти пятнадцатого июня, а до того на оставшиеся два дня, в ожидании монаршего приезда и общего сбора, граф Мецкий предоставил свой замок вождям похода. А их людям было отведено под лагерь огромное поле недалеко от города, где над шатрами вскоре уже затрепетали цветные флажки.
Мессир Анри взял с собою в замок двух рыцарей из свиты, самых знатных и самых любимых. Жерар в их число, как водится, не попал. Зато попал очень славный сир по имени Аламан де Порше, который с Аленом завязал еще по дороге что-то вроде приятельства. Это был высокий сухощавый человек с ранней сединой в волосах, для своих без малого тридцати лет, пожалуй, слегка чересчур суровый. Однако же, как выяснилось, мессир Аламан превосходно разбирался в стихах — несмотря на квадратный подбородок и огромные, даже на вид железные кулаки. Ему нравились крестовые песни, и спросив про одну из них, чьи это стихи, он получил скромный ответ от потупившегося Аленчика — «Мои, монсеньор». От завязавшегося разговора о поэзии, который мессир Аламан сначала вел свысока, они плавно перетекли к горячему спору о трубадурском художестве — здесь их пристрастия сильно различались, потому что Аламан был великим поклонником южной поэзии, Ален же считал ее слегка… э… безнравственной. Как бывает в юности у некоторых обладателей горячей крови и целомудренного сердца, он не мог примириться с наличием в мире плотских страстей, да еще и не сокрытых, а радостно воспеваемых.
— А де Вентадорн?! — горячо восклицал Порше, как равного, хватая Алена за плечо в пылу спора. — А как же -
«Лишь учтивость воспретила Снять одежды смело — Ей сама любовь внушила Скромность без предела!»
Что ты на это скажешь, господин безграмотный трувор?
— «Но и самой себя лучше Она б расцвела, осмелев — К ложу ночных наслаждений Меня притянуть захотев Безмолвным объятьем нагим»,
— немедленно парировал умный Ален. — К тому же, говорят, Бернарова донна Жаворонок — весьма почтенная замужняя дама, да еще и жена его сеньора, виконта Вентадорнского… Совсем нехорошо получается!
— Ну, а Гийом Пуатьерский? — не сдавался Порше. — Этот тебе чем не угодил? Он даже отправился под конец жизни в Святую Землю, и покрыл себя великой славою — обрати внимание, и сказал, что «Служить любви закончил»…
— Всем угодил, — упирался дерзец Ален, — а только вот, если припомните, мессир Аламан, называют его «мужем наикуртуазнейшим и великим обманщиком женщин». Не хотел бы я себе такого титула, видит Бог! Помните историю с дамой Мобержонной, из-за которой граф воевал в собственным сыном?
— Хоть слово против мессира Жоффруа Рюделя — и прощайся с жизнью, ты, дерзкий мальчишка! — со смехом вскакивая, вскричал рыцарь. — Неужели и эту любовь порочной обзовешь? Да ты знаешь, что он, право слово, должен объявиться в войске — должно быть, поведет свой собственный отряд, он ведь владетель Блайи! Очень знатный, вежественный человек, и поэт просто великолепный — ну как, и с этим поспоришь?..
— Нет, мессир, — смеясь, признавался шампанский упрямец, — здесь мне сказать нечего. Мессир Джофруа… или как там эти южане произносят его имя… безупречный влюбленный!
«Слывет сильнейшей из страстей Моя любовь издалека, Да, наслаждений нет хмельней, Чем от любви издалека! Одно молчанье мне в ответ, Святой мой строг, он дал завет, Чтоб безответно я любил…» Вот это я понимаю!..
— А как ты думаешь, мальчишка, раз уж решил притворяться всезнайкой — это правда, что его дальняя возлюбленная — принцесса Мелисанда, регентша Триполийская?..
— О, думаю, истинная правда, мессир Аламан. Ведь о ней правда такие слухи ходят — что эта дама само совершенство! Интересно, какого цвета у нее волосы?..
— Э, не гадай понапрасну, — рыцарь махнул рукой, — вот прибудем в Иерусалим, посмотришь. Мы ж ее увидим, эту даму! Может, ты сам тогда немедля начнешь писать канцоны вроде Бернара Вентадорнского! Бернара, которого ты только что порочил на все лады. Тем более что он, говорят, тоже по крови не то что бы дворянин… Так говорят, по крайней мере. Слышал ты такое — «Слугою был его отец, чтоб лук охотничий таскать, а в замке печь затопит мать — носить ей хворост и дровец…» Но для поэта это неважно, видит господь, неважно.
Ален слегка покраснел. Он, признаться, очень любил де Вентадорновские стихи, сколько их встречал в переложениях, и даже пытался ему подражать — а низкое происхождение обоих поэтов, южного и северного, словно бы как-то сближало их, дарило некую связь… Ален быстро перевел разговор на другое.
— Вот бы, мессир Аламан, и правда принцессу Мелисанту увидеть!.. Да и с самим мессиром Жоффруа хотелось бы поговорить… Только он же князь (что за титул странный, кстати говоря!), что ему до меня-то… И все равно, — он горделиво тряхнул черноволосой головой, — крестовые песни мне больше любовных нравятся. И язык наш для стихов красивее…
— Но все же, юноша, слава не на нашей стороне! — знаток поэзии шутливо развел руками. — Ну, зануда Гас Брюле, ну, влюбленный кастелян де Куси… А на юге — Маркабрюн, де Вентадорн, мессир Жоффруа… И ни один наш трувор по-хорошему с ними не сравнится, — вздохнул Аламан с неожиданной ноткой печали за родину. — Что бы ты там мне не говорил, а кто из наших сможет себя тому же Маркабрюну противопоставить, хоть и язвителен он сверх меры?.. А?..
— Я смогу, — нежданно для себя самого тихонько сказал Ален. Тут же смешался, добавил «ну… может быть… когда вырасту…», очень сильно возжелал провалиться под землю — и уже вконец его вогнал в краску мессир де Порше, серьезно на него взглянувший:
— Хм… А что… Я был бы рад. А то… За север обидно. За Шампань, опять же. И за наш язык… Что, будто их окситанский больше для поэзии подходит!..
Кончилось тем, что Аламан попросил Алена воспеть в стихах своего предка. Дед потомственного крестоносца Аламана, Раймон де Порше, весьма героически погиб при осаде Антиохии, и именно об этой замечательной смерти должен был услышать, по мнению внука, весь христианский мир. История мессира Раймона и впрямь была достойна песни — его взяли в плен сарацины, когда Готфрид держал в осаде Антиохию (Антиохия, белые зубчатые стены, витраж в церкви Сен-Дени — и возле одного из зубцов маленькая коленопреклоненная фигурка: Раймон.)
Антиохийский эмир, или как там эти правители называются, видя, что дело сарацинов плохо, велел вывести Раймона с несколькими другими пленниками на стены и приказал ему — через толмача, конечно, еще не хватало трудиться, франкскую речь учить! — приказал ему просить крестоносцев его выкупить, а иначе — убьет. Турки и впрямь тогда сильно оголодали, пленных было кормить нечем, да что там пленных — и себя самих, но держаться сарацины старались так, будто у них еще все очень хорошо, а пленных они убивают просто так, для развлечения. Раймон и впрямь обратился к своим братьям с речью, но тут незнание языков подвело эмира: Порше попросил крестоносцев смотреть на него как на человека уже умершего и ради него ничем не поступаться, а вместо этого продолжать штурмовать город, ибо долго он уже не простоит.
— Они там все в отчаянии! Держите осаду, недолго им осталось! — кричал грязный, голодный, слегка сумасшедший от близости смертного огня рыцарь, стараясь совладать со срывающимся голосом. — Штурмуйте их, ради Господа!.. А обо мне забудьте… Там встретимся… В Иерусалиме!..
Эмир забеспокоился — уж больно странное воодушевление возбудила под стенами Раймонова речь. Человек, который просит денег за свою жизнь, может вызывать любые чувства — от жалости до ненависти — кроме лишь одного. Кроме восхищения. Эмир спросил толмача, о чем, собственно, эта христианская собака вещает. Толмач перевел.
Эмиру, в общем-то, было не занимать любви к героике. Другой бы просто убил на месте, а этот восхотел показательно сломать непокорного, и предложил ему немедленно принять ислам — обещая за это не только жизнь, но и золото, разные почести и свою личную дружбу. Мол, я вижу, христианин, ты достаточно отважен, чтобы жить, и эту речь я тебе прощаю — вот только один недостаток надобно исправить, а именно твое христианство. В противном же случае, Раймон, голова твоя скатится со стен. Прямо сейчас, и вот от этого меча.
Раймон же вместо ответа — не у каждого в жизни бывает час, когда он умеет летать, слышит пение в небе, видит огонь и свет — вместо ответа он, должно быть, глубоко зачарованный тем смутным свеченьем, белым городом вдалеке, преклонил колени и поклонился востоку, скрестив руки на груди. А может, это Ален так придумал, что он увидел там белый город — может, рыцарь просто склонился перед гробом Господним издалека, зная уже, что вблизи ему поклониться не придется… Как бы то ни было, голова Порше слетела со стен, как уродливый перезрелый плод с ветки, и полетела с развевающимися бородой и волосами вниз, на крестоносцев, разбрызгивая кровь. Как знать, в далекой-предалекой Шампани не заплакал ли в этот самый миг, пробудившись поутру, трехлетний мальчик, сын Раймона?.. Вслед за головою сбросили и тело, так что крестоносцы даже смогли похоронить товарища как подобает. Алену Раймон представлялся совершенно похожим на своего внука Аламана, только более седым, обросшим сероватой бородой за время похода. Он обещал рыцарю обязательно подумать над этой историей, и, наверное, что-нибудь написать. Как только сложится.
