Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
— А что поделывает папаша? Все еще у гетманши?
— Теперь уже сидит на своем куске земли, — ответил Новаковский, нисколько не сконфуженный вопросом. — Но у тебя, как я вижу, дела как будто неважны! — переменил он тему разговора, оглядывая комнату.
— По-солдатски! Саблей не добьешься замков!
— А пан мечник по-прежнему мошны из рук не выпускает?
— Угадал ты! — поддакнул Север и перевел беседу, заговорив о своих надеждах снова получить утраченный чин.
— Трудно будет! Сокращение армии уже, можно сказать, решено, и на каждую вакансию в остающихся полках — по сто охотников.
— Плохо обстоит тогда мое дело!
— Проект внесен, со дня на день будет обсуждаться и получит большинство. — Вдруг Новаковский понизил голос: — Петербург поддерживает его и требует, чтобы он был принят еще до переговоров с Пруссией. Да и из высших соображений необходимо, чтобы это было сделано поскорее для общей безопасности. И так уж ходят слухи, что некоторые бригады помышляют о конфедерации. Необходимо постараться — не допустить до осуществления этих планов, — докладывал он с важной торжественностью.
— Хорошо бы все же, если бы ты мне не отказал в протекции! — попросил Север, пропуская мимо ушей его откровения.
— Для друга и сына моего благодетеля я сделаю все, что могу, хотя не ручаюсь, что мои хлопоты увенчаются успехом. А не хочешь ли занять какую-нибудь должность по гражданской линии? Сейчас сейму будет нужен человек, владеющий пером; можно будет дать на магарыч Бокампу, ну а за остальное я отвечаю. Местечко довольно завидное, заинтересованные стороны не будут скупиться ни на рубли, ни на талеры...
— Я там не пригожусь, — я умею припечатывать только головы, да и то пушечными ядрами, — пошутил Заремба, прикрываясь маской солдатской развязности в выражениях.
— А не поискать ли тебе счастья на службе у императрицы?
Заремба утонул вдруг в клубах дыма и ответил после длительного молчания:
— Я не знаю по ту сторону никого.
— Ручаюсь тебе, что, как пить дать, получишь капитанские нашивки. Жить сможешь в кордоне, а немного погодя перейдешь на гражданскую службу, где легче дослужиться и до ордена, и до какого-нибудь поместьица. У них имеется немало для раздачи. Не один уже благодарил меня за хороший совет.
— Как же? Служить чужим — и, может быть, против отчизны? — проговорил с трудом Север, едва сдерживая кипящее в нем негодование.
— Говорится: барин — как хочет, а бедняк — как может. Никогда этого не будет, никогда эта держава не направит своего оружия против нас. Мы живем в союзе и, бог даст, перейдем совсем под ее покровительство. Я познакомлю тебя с Раутенфельдом или с Касталинским. Раскусишь, что за люди, и сам решишь. Я тебе советую по-дружески: спасайся, пока еще можно! А так как никто не знает, что кому суждено, — еще можешь попасть, чего доброго, и в кавалергарды. В Петербурге красивый офицер всегда в высокой цене! — подмигнул он своими красными глазами и цинично фыркнул. — Фортуна катится колесом, и кто вовремя схватится за спицу, того она подымет высоко. Кому, как не мне, знать это!
Он опять рассмеялся.
Заремба испытывал настоящую пытку, сдерживаясь, насколько мог, чтобы не плюнуть в лицо этому своднику; но, к счастью, вошли Гласко с Качановским, и он поспешил их представить.
— Новаковский! Да ведь мы же знаем друг друга, как две рыжие кобылы! — пророкотал своим басом Качановский.
— Да, в самом деле, я вас откуда-то припоминаю, — пробормотал холодно Новаковский, торопливо собирая шляпу, тросточку и перчатки. Держал при этом Качановского глазами на такой дистанции, что у капитана отнялся язык.
— До свиданья, господа! Очень сожалею, — с важностью простился он.
Заремба проводил его до крыльца.
— Я живу во дворце гетмана Ржевуского. Приходи к нам обедать, познакомишься с интересной и веселой компанией. А что касается твоих планов, так я тебе сам напишу прошение. Да, кстати, ты давно знаешь Качановского?
— Познакомился сегодня ночью.
— Держись от него подальше, это враль и сорвиголова, — серьезно предостерегал его Новаковский, карабкаясь в кабриолет. Взял вожжи из рук сидевшего, как изваяние, жокея в красном фраке, причмокнул на лошадей, кивнул Северу головой и поехал, покачиваясь на выбоинах.
— Вот меня угробил, болван! — жаловался Качановский, дергая свои усы с растерянным видом. — А носится этакий фанфарон, точно важная персона. Я же помню, как он при Люблинском трибунале гонялся за каждым дукатом, как легавый пес за куропатками. А теперь глядит свысока, по-яснепански, и еле-еле изволит припомнить порядочного человека! Ха, ха, держите меня, а то со смеху лопну!
Но он не смеялся, до того душила его бессильная злоба.
— Важной заделался персоной, — вставил спокойно Гласко, высокий, солидный шляхтич в темно-синем кунтуше военного покроя и, так же, как Качановский, с темляком на простой черной сабле, что при штатском костюме означало офицера. — А позади-то у него репутация совсем не ахтительная. Коссаковский вывез его в депутаты и пользуется им для своих планов. Пригодиться может на все, и таких принципов человек, что любы ему одинаково как рубли, так и талеры. Вы что, с ним в дружбе? — обратился он к Зарембе.
— Я его знаю с детства. Был он одно время вместе со мной в юнкерах, отец мой платил за него. Потом пристроил его к гетману Браницкому. А после смерти гетмана он совсем пропал у меня из глаз.
— Этакий не пропадет, черти вытащат его изо всякой беды. Я его знавал в свое время в Люблине; держался он тогда за полу судьи Козьмяна, но, кажется, обделывал делишки и на собственный страх и риск. Вряд ли мог забыть меня, — раз как-то при одной веселой оказии мы с паном Грановским искупали его в Быстржице.
— Жестокая обида, особливо ежели парень крепко хлебнул лягушачьего вина.
— Еле-еле Гольц у него пульс нащупал! Хотел потом драться со всей ротой, да кончилось просто попойкой, ну и новой историей. Ухаживал он там за одной...
— Не оставить ли нам побоку анекдоты, — заметил кротко Гласко.
— Да и то верно. Тем более что ничем тут аппетитным не пахнет.
— Простите, господа, зазевался я тут с этими разговорами. Кацпер!
— Только предупреждаю, что от кофею я страдаю, как от касторки, щиколад настраивает меня фуриозо, а чаем я привык лошадям ноги мочить.
— Найдется что-нибудь утешительное и для вашего настроения.
— А я бы вам кой-что посоветовал. Знаю я тут неподалеку запасливого купчика, который, хоть и святой пяток сейчас на дворе, недурно нас подкормит. Бутылочки у него с печатями первый сорт. Не доверяю я поручиковой кухне. Простите, ваше благородие, только у меня по-старому: не верь языку, поверь зубку, — заявил Гласко, стягивая пояс на впалом животе.
— Лишь бы быстро, вкусно и вдоволь, — так и я не очень разборчив! — пошутил Качановский и вдруг куда-то скрылся, а вернувшись, подошел с серьезной физиономией к Кацперу.
— Куда ведет проход между конюшнями со двора?
— К реке. Тропинка крутая, но лошадь пройдет, — вытянулся в струнку Кацпер.
— А переулок перед домом? — продолжал допрашивать капитан начальническим тоном.
— Налево — в горы, а направо — в поля, и сворачивает к Городнице.
— Довольно! Ступай себе, брат! Делаю разведку, обеспечено ли у нас отступление, — обратился он к Зарембе. — Дельный парень, только надежный ли?
— Как я сам. Это мой молочный брат и не разлучный товарищ. При этом превосходный солдат: защищая пушки, был ранен и награжден крестом.
— Такой храбрый! Глядите-ка — мужик, а столько геройской фантазии.
— Сам князь похвалил его. Парень заслуживает производства в шляхетское сословие.
— Если уж собственной кровью написал себе аттестат, то и сейм должен подтвердить его.
— Скоро у нас каждый будет шляхтичем — из Холопского воеводства, из земли Мужицкой, герба — печеная репа на поломанном суку, — пробурчал Гласко.
— Защищая отчизну, все имеют право на одинаковую награду.
— Не отрицаю. Но так у нас принижается ценность шляхетского достоинства, что скоро будут награждать им каждого, кто сможет похвастать, что целовал в хвост королевского мерина, — продолжал он ворчать сердито.
Качановский фыркнул; Заремба же подбежал, весь вспыхнув. Заговорил быстро и с жаром:
— Так вы не согласны на уравнение сословий и справедливость по отношению к низшим?
— В теории согласен, на деле же предпочел бы не дождаться этого всеобщего рая.
— А за что же мы собираемся поднять восстание. Ведь за свободу же, равенство и братство!
— Это якобинский лозунг! Наш польский лозунг, это — неделимость, свобода и независимость. За это дам себя изрубить в куски. Отдам последнюю каплю крови, не остановлюсь — пожертвую спасением души! — Гласко даже побледнел от волнения.
Заремба, не желая спорить, замолчал и стал переодеваться, но, обвязывая кисейным шарфом шею, не выдержал и бросил вполголоса:
