Борис Тумасов - Гурко. Под стягом Российской империи
Сэр Лайард вытащил из кармана жилета мелкую монету, протянул нищему и не увидел — ощутил в своей ладони туго свернутый листик бумаги.
Опираясь на трость, Лайард постоял чуть-чуть, направился к карете.
В посольстве, усевшись за стол, развернул лист, прочитал: «Аллах милостив…» Британскому послу слова эти сказали о многом.
Великий визирь Мидхат-паша тайно уведомлял: султан хитрит, и с бухтой Золотой Рог вопрос по-прежнему остается нерешенным.
«Нет ничего тайного, что не стало бы явным», — говорит народная мудрость.
Султану донесли: заптий[19] при выходе из мечети усмотрел в поведении нищего и инглиза нечто подозрительное.
Едва карета инглиза прокатила по булыжной мостовой, заптий ухватил нищего за ворот, потащил в полицию.
Ни добром, ни под пыткой нищий виноватым себя не признал и связь с инглизом отрицал.
Абдул-Хамид велел утопить нищего в сточной канаве, а за инглизом установить наблюдение. Султан догадывался: кто-то из его высших сановников-риджал находится в тайных сношениях с английским послом.
Конечно, Абдул-Хамид подозревает каждого, но больше всего великого визиря. Это он или кто-то из его друзей — «новых османов», «младотурок»[20], как они себя именуют, сообщают инглизам обо всем, что происходит во дворце. Кто как не они мечтают видеть Оттоманскую Порту устроенной на европейский лад?
А может, Мидхат-паша готовит переворот, хочет его, Абдул-Хамида свергнуть? Разве не Мидхат-паша и его «младотурки» свергли султана Абдул-Азиза? Став великим визирем, он потребовал принять европейскую систему правления. И на него, султана Абдул-Хамида, Мидхат пытался оказать давление, рисуя прелести конституционного устройства Порты.
А что из того получилось? Конституция для Оттоманской Порты — плохой компас, она подобна туману над Босфором. Он, Абдул-Хамид, будет управлять османами, как велит Коран, ибо милостивый Аллах дал султану власть не для того, чтобы слушать каждого сановника-риджала, а повелевать. И жизнь, и смерть всех османов и народов, какие находятся под властью Порты, в руках его, султана Абдул-Хамида.
Пусть инглизы и их стамбульский посол Лайард думают, что держат штурвал корабля, именуемого Турцией, в своих руках. Он, султан, знает; инглизы так же опасаются гяуров, как и османы…
Абдул-Хамид решает Мидхат-пашу пока не казнить, а, лишив звания, выслать из Порты. Участь великого визиря должны разделить все «младотурки».
В штабе ополчения, которое походным порядком двигалось к дунайской переправе, поручика Узунова дожидалось письмо брата. Уединившись, Стоян распечатал конверт, прочитал:
«Любезный брат мой! Судьбе угодно было разлучить нас неизвестно на какой срок. Когда это письмо найдет тебя, весьма возможно, я уже буду на месте, в корпусе Тергукасова. Теперь же пишу с дороги.
Мой неблизкий путь пестрит интересными и весьма любопытными остановками и встречами. От Ростова, в три конных перехода я добрался до станицы Уманской. Ехали степями. Снег стаял, и нежившееся раздолье местами горбилось курганами — могилами скифских князей. Станичники приспособили их как сторожевые. В Кавказскую войну на высоких курганах высились сторожевые вышки с сигнальными шарами, коновязями, караульными землянками.
Степи с высокой травой, после зимы высохшей, — раздолье для диких кабанов, волков, лис, зайцев и иной живности.
По пути мне попадались стада дроф, казаки именуют их дударями. В степных тихих речках, на берегу нередко поросших камышом и кугой, обилие рыбы, а на плесах, что подобны огромным блюдцам, птицы всякой, вспугнешь — стая небо закрывает…
Уманская — станица старинная, ее курень прибыл на Кубань из Запорожья еще с полковым атаманом Чепегой и войсковым судьей Антоном Головатым.
В Уманской я передыхал два дня. Станица большая, в ней размешается Ейский отдел. (Войско кубанское делится на шесть отделов.) Уманская выставляет два полка.
Рядом со зданием атамана отдела — просторная площадь со старинной деревянной Трехсвятительской церковью.
На площади казаки отмечают праздники, здесь они джигитуют, отсюда провожают на войну свои полки и здесь же встречают их. Для казака война — дело привычное. Их служба начинается с юных лет. Длится она подчас десятилетиями, до старости. Уманцы и казаки окрестных станиц уже направили на Балканы добровольцев, а в конце прошлого года из Ейского отдела есаул Баштанников увел на Дунай две сотни пластунов.
В станице мало больших домов, все больше, по местному выражению, хаты, где к жилой половине примыкает темный сарай. И люди, прежде чем попасть в жилую половину, должны миновать помещение для скота.
В Уманской поселился я в доме урядника Сироты. Хозяйство у него крепкое, и сам он с хитрецой. Его сын служит на Дунае, в Кубанском полку, где, со слов урядника, полковым командиром Кухаренко. Отец этого подполковника в свое время был наказным атаманом Кубанского казачьего войска и дружил с поэтом Тарасом Шевченко…
Из Уманской в сопровождении трех казаков мы по бездорожью, преодолевая неимоверно клейкую грязь, выехали в город Екатеринодар.
Сопровождает меня десятник лет пятидесяти, молчаливый старик.
Однако мне удалось узнать, что он участвовал в Кавказской войне, а в Крымскую кампанию отбивал попытки турок и англичан с французами высадиться у Новороссийска…
Столица Кубанского казачьего войска — Екатеринодар больше напоминает военное укрепление. Ночами в городе темень, чуть съехал с центральной улицы Красной, лошадь в лужах тонет.
Живут в городе казаки, купцы и местная интеллигенция, мастеровые и иной торговый люд.
Есть в Екатеринодаре гимназия, епархиальное училище, магазины и лавки, мастерские и базар…
В местном театре я еще побывать не успел, ибо представления здесь не так уж часты.
Гостиница, где я остановился, имеет громкое название «Гранд-отель». Но этому не верь, нумера здесь тесные и нечистые.
Заходил в управление Кубанского казачьего войска, где нынешний атаман, генерал-лейтенант Кармалин, по словам сослуживцев, прост в обращении и питает интерес к нуждам казаков.
В войсковой канцелярии сказали, что из местного горского населения — адыгов — комплектуется полк, и мне предложили в нем службу, от чего я отказался, ссылаясь на предписание свыше…
Пиши мне, любезный брат Стоян, о ваших баталиях в Кавказскую армию, в отряд генерала Тергукасова».
Осторожные шаги разбудили Стояна. Открыв глаза, он увидел устраивавшегося в палатке капитана. Тот, заметив, что Узунов уже не спит, сказал мягко:
— Извините, поручик, будем жить вместе, хлеб-соль делить. Я Райчо Николов, служил у генерала Гурко, а теперь, как видите, направлен к генералу Столетову.
Узунов сел, свесив ноги, принялся одеваться.
— Рад, господин капитан, делить с вами походную жизнь. Я Стоян Узунов.
— Судя по имени, вы, как и я, принадлежите к народу, угнетенному турками.
— У меня бабушка — графиня Узунова, болгарка.
— Значит, у вас кровь русского и болгарина, и Болгария вам дорога как родина вашей бабушки, поручик.
Райчо был лет на десять старше Стояна. Черноволосый, круглолицый, с подстриженными усами и карими глазами.
— Ваш русский язык, капитан, не хуже моего.
— Я двадцать лет прожил в России. Когда шла Крымская война, мне было тринадцать лет. По поручению болгарских патриотов я переплыл Дунай с секретными сведениями для русского командования. Меня послали в Санкт-Петербургское военное училище, с той поры служу.
Приставленный к Стояну болгарский войник Асен накрыл столик. Беседа продолжалась за завтраком.
— Вам известно, какое поручение готовит вам генерал? Так вот, когда ополчение переправится на правый берег Дуная, мы начнем формировать резерв, Болгарский комитет принял воззвание. Хотите, поручик, я прочитаю его?
Николов достал из саквояжа лист, отпечатанный на болгарском языке.
— «Болгары! Братья! Царь объявил войну Порте для освобождения многострадального, пять столетий томящегося под невыносимым игом варварского владычества болгарского народа… — Райчо читал и тут же переводил: — На полях сражений биться с нашим вековым врагом бок о бок с русскими стойко, до последней капли крови.
…Наше имущество и наша кровь принадлежат справедливому делу, которое русская армия написала при переходе через Прут на своих знаменах, ибо оно есть дело политико-национального освобождения и возрождения Болгарии…»
Отложив воззвание, Николов задумался. Потом посмотрел на Стояна:
— Трудную, многолетнюю борьбу вел наш народ с османами. Я сведу вас, поручик, с Пеко Петковым, он расскажет и о своих гайдуках, и об Апрельском восстании[21]. Как два года томился на цепи в турецкой тюрьме, ожидая казни. Покажет след цепи на своей шее.
