Вольдемар Балязин - Правительницы России
Здесь стоял монастырский профос, наблюдавший за порядком. А нужно сказать, что в день святого Иоанна Богослова в обитель всегда приходило много паломников. Слепые окружили фонтан, и я увидел, как вдруг один из них оттолкнул другого и тот упал. Слепые часто бывают злыми, а здесь показались они мне совершеннейшими фуриозами. Упавший вскочил и, не разбирая, где правый, где виноватый, ударил первого, подвернувшегося ему под руку. Завязалась драка, которую профос быстро пресёк, вытащив буяна из свалки и вместе с дюжими помощниками — монахами оттащил его в сторону, а так как тот всё ещё бушевал, отвёл его в холодную. «А что же не забрал он истинного виновника драки, того, который первым толкнул этого несчастного? » — подумал я, но тут же забыл об этом, пока вечером не встретил случайно профоса. А как увидел я нашего стража порядка, то и спросил его, почему не забрал он истинного зачинщика свары и драки.
Профос же вопросу моему удивился и сказал, что никакого другого виновника не было: он сам стоял у фонтана и всё прекрасно видел — слепой сам упал, но подумал, что его толкнули и беспричинно учинил драку.
Я знал профоса как человека спокойного и справедливого. К тому же нельзя было подумать, что он намеренно держит одну сторону в ущерб другой: калики были для него равны и никакой корысти в этом ничтожном деле он не искал. Я же сам видел всё иначе и сказал ему об этом. Профос пожал плечами и ответствовал:
— Достопочтенный отец диакон, какие мне нужны свидетели, если я сам всё видел собственными глазами?
И тогда я подумал, Нестор: «Как же так? Мы, двое, оба честных человека, видели только одно и то же, но совсем по-разному оценили его? А как же я могу на основании обрывков чуть ли не тысячелетней давности судить о том, что было? Да нет, не могу!» И я вернулся в келию и хотел бросить рукопись в печь, но подумал: «А другие пишут хуже». И, смалодушничав, этого не сделал. Вот, Нестор, цена нашему ремеслу.
Нестор промолчал: он был потрясён, ибо рассказанное афонцем было ужасно: оно ставило летописцев и его, Нестора, в ряд лжецов, причём не сиюминутных врунов, а в разряд мастеров лжи на все времена, пока будут читать написанное им.
— Спаси тебя Христос, Лаврентий, спасибо тебе, — взволнованно проговорил Нестор и вышел за порог, обескураженный и потрясённый.
Вскоре после всего случившегося пришёл в монастырь Володарь и был отпущен игуменом на службу к великому князю. Был взят он в младшую дружину, где учились ратному мастерству дети и отроки.
В марте наступил год 1113-й, а от сотворения мира 6621-й. 19 марта — видать, не к добру — в час пополудни затмилось солнце, и днём стало темно, как ночью. И точно — сразу же после Пасхи сильно заболел Святополк Изяславич и вскоре же преставился. Случилось это 16 апреля, за Вышгородом, и тело его привезли в ладье в Киев.
В конце апреля ушёл на Афон выздоровевший Лаврентий. А через месяц со дня смерти Святополка настало время звать на опустевший Киевский стол нового князя. К тому же началось среди простых людей некое шатание, что всегда перерастает в гилевщину, татьбу, а то и воровство.
И тогда лучшие люди — посадник Путята, архимандрит Прохор, богатые гости да старшие дружинники послали добрых людей в Переяславль, к двоюродному брату Святополка, князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху.
Был Мономах великим воином и наделён довольно книжным разумением, слыл среди братии своей — иных князей, сидевших на своих прародительских уделах, — ревнителем единства земли Русской, крепким щитом и острым мечом её.
Было Мономаху о ту пору шестьдесят лет, и за спиной у него было восемьдесят победоносных сражений и множество княжеских съездов, где он, а не великие киевские князья, коих пережил он четверых: Святослава, Изяслава и Всеволода Ярославичей, да в конце ещё и Святополка Изяславича, — так вот, не они, а он, Мономах, имел первый голос, к которому все прислушивались. И потому теперь не было на Руси князя, какой был бы равен ему в уме и доблести, и потому били ему киевляне челом, чтобы пришёл он в Киев и занял трон великого князя.
И Мономах прибыл в Киев в воскресенье, и встретили его митрополит Никифор с епископами, все киевляне с великой честью.
И все были рады, и мятеж улёгся.
К этому времени Нестор довёл свою «Повесть временных лет» до смерти Святополка Изяславича, описав последние события уже не по старым спискам, а как их очевидец и современник.
Приехав в Киев и утвердившись на великокняжеском столе, Мономах с первых же часов занялся множеством дел и только через три года удосужился прочитать «Повесть временных лет», которую усердный диакон Нестор закончил писать за два года до того, как обратил на неё своё внимание Великий Киевский князь.
Черноризец Нестор умер в 1114 году, пережив Святополка Изяславича всего на один год. Было ему тогда пятьдесят восемь лет — возраст по тем временам весьма почтенный.
Летопись Нестора лежала среди других манускриптов никем не тревожимая, пока Владимир Мономах — великий книгочей, не чуравшийся и писания собственных книг, не взялся за неё. А когда начал листать рукопись, то с удивлением и неприязнью прочитал панегирики Нестора о своём долголетнем сопернике Святополке, коего высокоумный летописец ставил в пример ему, Владимиру Мономаху, и этого было довольно, чтобы он повелел отобрать у старика-черноризца его труд и отдать «Повесть» в Михайлов-Вырубецкий монастырь, игумен которого смотрел из его рук и никогда не стал бы прославлять кого бы то ни было, кроме него самого.
В 1116 году по Рождеству, когда получил Сильвестр Нестерову «Повесть», он переписал её до 1110 года, а события самых последних шести лет описал заново, оставив от старого текста лишь незначительные куски.
В 1119 году был Сильвестр рукоположен в епископы и занял кафедру в Переяславле, бывшем тогда третьим по величине и богатству городом Руси после Киева и Великого Новгорода.
Умер Сильвестр в начале 1123 года, доведя летопись до последних дней своей жизни.
С тех пор прошло более восьми веков, но ни одно сочинение по древней русской истории не было написано без использования труда Нестора и Сильвестра. Использовано было каждое слово, сказанное о Великой Киевской княгине Ольге.
ЕЛЕНА ГЛИНСКАЯ, МАТЬ ИВАНА ГРОЗНОГО
В трудный час для земли Российской легла на женские плечи Елены Глинской ответственность за судьбу государства. Страх, что же будет после безвременной кончины Василия III, волновал души подданных. Никогда Россия не имела столь малолетнего властителя, никогда — если исключить древнюю, почти баснословную Ольгу — не видала своего кормила государственного в руках юной жены и чужеземки литовского ненавистного рода. Опасались Елениной неопытности, естественных слабостей, пристрастия к Глинским, коих имя напоминало измену, — свидетельствовал Н. М. Карамзин.
О том, как складывалась судьба Елены Глинской, которую многие не раз сравнивали с супругой князя Игоря — великой княгиней Ольгой, мы и расскажем в предлагаемой повести.
Туровский заговор
1508 год начался тёплыми ветрами, звонким крошевом рушащихся сосулек, ломким хрустом оседающего наста.
Вскоре после Рождества Великий князь литовский Сигизмунд Казимирович уехал из Вильнюса в Краков на коронацию, после которой Литва и Польша должны были вновь соединиться под одним скипетром, ибо на коронации в Кракове добавлял он к титулу Великого князя Литовского и титул короля Польши.
Когда весть о том, ещё задолго до отъезда Сигизмунда Казимировича в Краков, дошла до Турова — невеликого городка, спрятавшегося в болотах Полесья, владелец замка, города и всех окрестных земель, можновладец и бывший вельможа, высокородный князь Михаил Львович Глинский, совсем недавно блиставший и при дворе императора Священной Римской империи Максимилиана I, и в Париже, и в Риме, сильно запечалился. И пребывая в сугубой меланхолии, в задумчивой тоске, а порою даже впадая и в смертный грех — уныние, вспомнил он событие, случившееся всего семь лет назад. Перед мысленным взором его предстал осиянный тысячью свечей собор, увидел он одетых в парчу и золото сотни знатнейших персон из Литвы и Польши, роящихся у подножия трона, и самого себя, стоящего рядом с ныне покойным королём и великим князем Александром Казимировичем, себя — единственного, кто олицетворял на коронации всех литовских дворян и кому было позволено стоять не в зале собора, а прямо возле короля, как если бы он, Глинский, был его братом или сыном.
А теперь затерялся он в глуши пинских болот, и другие теснились у трона нового короля, другие ждали милостей и наград, но не он, Глинский, вчерашний щит и меч королевства!
«Неловко будет сидеть тебе между двумя тронами, — подумал Глинский, переполняясь злобой к Сигизмунду. — Довольно будет с тебя и одного». И — в который уже раз! — вернулся к потаённейшей из тайн: вновь стал прикидывать, как всегда делал перед каждым сражением, хватит ли у него сил отобрать у Сигизмунда Виленский стол?
