Вольдемар Балязин - Правительницы России
В первый день Лаврентий рассказал Нестору то, что летописцу было уже известно. Афонец утверждал, что Ольга, носившая имя Прекрасы, была царского болгарского рода из стольного города Плиски и восьми лет была просватана за императора Византии Константина Седьмого Багрянородного. Из всего сказанного Нестор не твёрд был лишь в одном — он не знал счета византийским цесарям и числил Багрянородного Константином Пятым.
Но самым ценным указанием грека, сильно смутившим Нестора, было сообщение о том, что в жёны Игорю Ольгу привезли не в 903 году по Рождеству, как он считал, а на добрых тридцать лет позже.
— Подумай, — говорил афонец, — могла ли Ольга родить сына своего, Святослава, через сорок лет после замужества, даже если выдали её за Игоря в десятилетнем возрасте и, стало быть, рожала его в пятьдесят? И если это так, то и сватовство Константина, увидевшего Ольгу в Царьграде, происходило, когда матери Святослава было уже шестьдесят.
Они долго обсуждали, могло ли такое статься, и расстались, так и не придя к единому воззрению.
На следующий день Нестор попытался вызнать у грека то, чего сам не знал. Нестор слышал, что церемонию приёма при дворе Константина Багрянородного описал, кроме византийского императора, ещё и посол итальянского короля Бергарда епископ Лиутпранд. Однако Лаврентий ответил, что записок епископа не читал, а вот сказал ли он Нестору правду или же что-то от него утаил, русский летописец так и не узнал, подумав: «Ох и хитро летописание, и изрядно замысловато, и гораздо затейливо. И вряд ли есть какое-либо иное знание столь опасное, подобное отправленной стреле, кою до поры до времени прячет в колчане коварный лучник. И нет ли чего вредного для византийцев и полезного для славян в писаниях Лиутпранда, как, прочем, и в иных писаниях, которые таим мы друг от друга?»
Когда же стали они подробно обсуждать приём её императором и сватовство его, то Лаврентий вновь поставил Нестора в тупик, сказав:
— Да Бог с ним, что было невесте шестьдесят лет. Дело в ином: император Константин был женат, так как же мог он при живой жене, которая была к тому же вместе с ним на церемонии приёма, делать предложение Ольге?
А вот на том, что Ольга крестилась и что крестным отцом её был сам император Константин, оба инока сошлись без спора, ибо и византийские документы, и старые русские летописи были согласны друг с другом, наверное потому, что событие это почитали выгодным для обеих сторон и русы, и греки.
На третий день Нестор завёл речь о делах почти ему неизвестных. Он знал, что вскоре после крещения Ольга отправила послов в землю саксов, к их королю Оттону. Оттон долго воевал со славянами, жившими на Лабе, но славяне те были язычниками, а Оттон — христианином. Нестор не мог взять чью-либо сторону: хотя был он славянином, но прежде всего — христианином, и сердце его не могло болеть за поганых язычников, даже и единоплеменных и единокровных.
Нестор ведал, что послы Ольги шли к Оттону с миром и искали с ним союза и что в ответ пришёл в Киев посол Оттона — епископ Адальберт, но за что-то киевляне выгнали его из города.
Он спросил об этом у афонца, и тот снова отговорился незнанием. И снова засомневался Нестор, верить ему или не верить.
И вдруг подумал: «А ведь может быть и так, что не знает Лаврентий о посольстве Ольги к Оттону, а ему, Нестору, лишь мнится, что он злокозненно скрывает от него своё знание, ибо поприще истории подобно полю битвы, где каждый полководец таит от своего противника свой замысел и свои силы, особенно же — засадный полк, ибо история человеков намного темнее воды во облаце, и всякий себе на пользу норовит представить её так, как выгодно его государю, его отечеству, ему самому. А разве может он, простой смертный, или не он, а кто угодно другой, забыть обо всём этом и говорить правду, вопреки своей вере и тому делу, какому служит он всю свою жизнь? Вот говорят: «Служи верой и правдой». И истинно — должно человеку служить Богу и государю и верой и правдой. Так ведь сколько их на земле государей-то — и королей, и князей, и даже императоров, и то — сразу два: один в Царьграде, другой — в Риме. Владык земных много, а правда-то всего одна. Истинно сказано: «Правда — божья». И, видно, иной правды под солнцем нет». И подумав так, решил Нестор всё, только что пришедшее ему на ум, сказать Лаврентию — ведь он был брат ему по вере их и собрат по промыслу: и он, и афонец служили одному делу, как занимаются одним ремеслом ткачи и плотники, оружейники и гончары, муравли и богомазы. Да только тех, кто отыскивает в харатьях и грамотах, в летописях и хрониках давно минувшие события и кончиком пера останавливает их ход, на века запечатлевая на листе рукописи, — таких мастеров ох как мало! — и если и они будут таить друг от друга секреты своего ремесла, то вскоре и сами станут нищими и знаниями и духом, и тем, для кого пишут, сослужат совсем никудышную службу.
Выслушав его, Лаврентий улыбнулся понимающе и чуть лукаво.
— А вот теперь, брат Нестор, изволь, послушай, что я тебе скажу. Поверь, что об этом не говорил я никому, сокрыв раздумья свои даже от духовного отца моего, ибо и он, исповедник мой, едва ли правильно понял бы меня. А тебе всё скажу как на духу: ты меня поймёшь, потому что посвящён в тайну одного со мной дела.
Я не рассказывал тебе, Нестор, что ещё молодым человеком решил совершить паломничество в Святую землю. Не буду много говорить о том, потому что не в этом главное, хотя всё там и началось. Когда пришёл я в Иерусалим, то от тамошних монахов узнал, что первым иноком почитают они ктитора отшельников, Антония Великого, родившегося через два с половиной века после Вознесения Христова. Я расспросил, где он родился и где совершал свои подвиги. И мне ответили: «Родился он в Египте, в деревне Кома, неподалёку от города Фивы, а первый свой подвиг совершал сначала в гробнице, а потом среди языческих развалин на берегу реки Нил. И прожил он там двадцать лет. А потом пришли к нему ученики, и они-то и стали первыми иноками на Земле.
Я ходил по Вечному городу, а сам мыслями был далеко и от гроба Господня, и от Голгофы, и от иных неисчислимых его святынь. По ночам приходили ко мне светлые мужи и говорили: «Иди, раб Божий Лаврентий, в Египет, иже там обретёшь спокойствие духу своему».
Я знал, что путь неблизок и нелёгок, но в помощь мне было то, что и Спаситель, и Богородица, и Иосиф странствовали по Египту, так почему бы и мне не побывать в той стране? Я выспросил у паломников-христиан, как пройти мне в Фивы, и они сказали о том, и даже пригласили меня идти с ними до города Миср аль-Кахира, который они для кратости называли Каир. Опасности долгого пути страшили меня, и я пошёл с ними, хотя знал, что они нетвёрдые христиане, а отколовшаяся от вселенской церкви частичка всё-таки верующих во Христа египтян-коптов.
— А что это за копты, и в чём их отступничество? — спросил Нестор.
— Они считают Христа не Бого-человеком, а только Богом, но некоторые из них ходят ко гробу Господню, а некоторые более привержены магометанству и стоят в храмах с шапками на головах, однако, как и магометане, снимают сапоги и постолы.
Нестор подумал: «Эка беда — шапка на голове, а ноги босы, лишь бы Христос был в душе, а Бог он или же ещё и человек, — разве то важно?» Однако промолчал, а Лаврентию сказал:
— Продолжай, брат, дюже занятно всё это: сколько живу, сколько книг перечитал, а всякий раз узнаю нечто новое, диковинное. Воистину, велик Божий мир и несть в нём числа чудесам.
— Ну так слушай. Пришли мы в Миср аль-Кахир, а оттуда по Нилу сплавились в область коптов. Только деревни той, где родился Антоний, уже и в помине не было, да и от гробницы, где он жил отшельником, тоже осталась куча камней. Я пожил возле тех камней недели две. Слушал ночами волчий вой, а днём видел огромных крокодилов, гревшихся на песке под нещадным солнцем. Я живо вообразил, как пребывал он здесь, в гробнице, как прятался потом двадцать лет в камнях, где водятся только гады ползучие да черепахи, где не было жилья человеческого на много стадий вокруг, и не было ни хлеба, ни лекарств, и дал зарок: когда вернусь на Афон, то всё, что смогу об Антонии узнать, непременно узнаю, и всё, что о нём где-либо и кем-либо написано, прочту.
Десять лет собирал я по крохам известия о нём. Чтобы прочесть всё это, выучил я латынь, и наизусть затвердил житие Святого Антония, составленное знавшим преподобного отца епископом Александрийским Афанасием. Кроме этого прочитал я книги блаженного Иеронима, учёных священников-богословов Руфина, Созомена и Сократа, коего часто путают с его однофамильцем, жившим ещё до Рождества Христова.
И вот, собрав всё воедино, написал и я, многогрешный, историю жизни Антония Великого и навсегда запомнил тот день, когда поставил я последнюю точку на последнем листе рукописи. Это было 26 сентября, в день святого евангелиста, апостола Иоанна Богослова. Я занимал тогда малую келийку в надвратной церкви нашего монастыря. И когда кончил писать, с великим облегчением подошёл к окну и поглядел на Божий мир, что лежал предо мною как на ладони. Скажу тебе, что обитель наша стеснена с трёх сторон горами и сама подобна крепости, оттого с высоты надвратной церкви хорошо видна ведущая в наш Есфигменов монастырь дорога. И вот увидел я нескольких богомольцев, которые шли цепочкой, взявшись за пояса друг друга. А впереди их шёл поводырь с клюкой, колченогий и, кажется, не больно хорошо видевший дорогу. Калики шли медленно и остановились у малого родничка, что бил из-под земли, как говорят латиняне, фонтаном.
