Пётр Ткаченко - Кубанские зори
Отряд особого назначения хорунжего Кирия, спрятав в камышах Щучьего лимана тридцать тысяч патронов, сто винтовок, направился в район Приморско-Ахтарских камышей. На Криштопиной стежке ограбив пять подвод, перебазировался в лиман Соленый-Рясной.
8 сентября Кирий выслал двух человек на хутор Лебедевский, а сам, взяв с собой двадцать одного человека, пошел на хутор Кирпили добыть продуктов, где после небольшой перестрелки обезоружил и арестовал десять красноармейцев, работавших там по сбору оружия у населения. После допросов и истязаний семь красноармейцев были расстреляны лично Ки-рием. Троим удалось бежать.
Взяв на хуторе восемьдесят пудов муки, другие продукты, семь лошадей, Кирий с группой повстанцев возвратился в камыши.
Никто из оставшихся в плавнях после ухода десанта не догадывался, что их ждет, не знал, что никакого десанта больше не будет, что жизнь повернется совсем по-другому, не так, как они предполагали. А потому они действовали так, как и раньше, все еще ожидая десант и продолжая борьбу прежними партизанскими методами.
Есть все же какая-то трудноуловимая, но стойкая генетическая связь людей в поколениях. Что-то непременно передается от отца к сыну и внуку незримое, неизменное и ничем неистребимое. И я находил эти призрачные связи в своих современниках, потомках участников событий двадцатых годов, поражаясь народной мудрости, что яблоко от яблони далеко не катится… Я еще не раз вернусь к этим наблюдениям, дабы высветить в моих героях нечто, как это ни странно, через их потомков. Пока же мне хотелось узнать степень родства хорунжего Кирия, который возглавлял повстанческий отряд до Рябоконя и по тактике действий той поры действительно отличился жестокостью, и П.Я. Кирия, автора очерка «Тайный остров Рябоконя», проживающего в Чебурголе, возглавляющего хозяйство «Нива», бывшего депутата Госдумы первого созыва, члена Союза журналистов, как он сам подписывает свои писания, видимо, полагая, что это само по себе уже должно произвести на читателя глубокое и неизгладимое впечатление… Тем более что во всех архивных материалах имя-отчество хорунжего Кирия не упоминается, в отличие от Рябоконя, который, еще будучи в отряде полковника Скакуна, непременно называется по имени-отчеству, в том числе в документах красных.
Самодеятельный, современный автор очерка о Рябоконе П.Я. Кирий упоминает, что его отец сразу перешел на сторону красных и, по логике автора, поступил правильно, не в пример, разумеется, Рябоконю, который не учуял веления времени, не понял своей выгоды, переметнись он к красным… Но кем ему доводится тот хорунжий Кирий, умолчал. Может быть, он вообще о нем не знал, а, может быть, умолчал неслучайно. Но даже если они были просто однофамильцами, оговориться в данном случае следовало обязательно, ибо всякий человек, знающий историю повстанческого движения в приазовских плавнях, этим вопросом задастся непременно.
И я позвонил П.Я. Кирию в Чебурголь, в его «Ниву». Попал на его сына, как уже знал, пристроенного отцом в том же хозяйстве. Я представился, сказав, что отцу, может быть, тоже будет интересно узнать какие-то подробности повстанческого движения и я, возможно, кое-что узнаю от него полезное и необходимое. Ответ юного отпрыска поразил меня даже с учетом нашего бездушного времени: «А я не секретарь у него, чтобы ему что-то передавать…» Отцу-то… Это, конечно, был ответ недоросля, мелкого чиновника, не по способностям, а волей слепого случая оказавшийся всего лишь на ступеньку выше окружающих его людей, возомнивший о себе невесть что, разговаривающий с ними не иначе, как через губу. Ну я — посторонний, а каково тем людям, судьба которых зависит от такого «руководителя» или специалиста…
Ничего более о Кириях мне узнавать не хотелось. И как потом убедился из очерка о Рябоконе, узнавать было собственно нечего. Полная неосведомленность, ортодоксальная позиция и вместе с тем — беспредельная самонадеянность… Никаких подтверждений родства его с хорунжим Кирием мне установить не удалось. Но почему-то возникло ощущение, что такое родство между ними все-таки есть…
Кубанское казачество, по сути, сорвало планы Добровольческой армии на юге России — своим навязчивым самостийни-чеством. Не оправдало оно надежд Белого движения и во время последней попытки освобождения Кубани Улагаевским десантом. Отношение казаков к десанту было не таким, какое ожидалось. Они не хотели воевать и явно выжидали, на чьей стороне окажется решающая сила. Роман Гуль, участник Ледяного похода, писал позже, в эмиграции: «Казаки сражаться не хотят, сочувствуют большевизму и неприязненно относятся к добровольцам. Часть из еще не расформированных войск перешла к большевикам, другие разошлись по станицам… Поднялись казаки ближайших станиц (вернее, их искусственно подняли, так как настроение казаков было неуверенное)». Дмитрий Фурманов, впоследствии красный ортодоксальный писатель, участвовавший в красном десанте в станицу Гривенскую, тоже отмечал это объективное положение: «Отношение казачества к десанту Врангеля было все-таки не таким, какого ожидал сам Врангель. Он полагал, что все казачество Кубани подымется разом и поможет ему сокрушить большевиков… Но казачество держалось пассивно и выжидало. Казаки потому выжидали, что еще не были уверены в успехе Врангеля, а на «ура» идти им не улыбалось».
Тем удивительнее был тот жесточайший террор по отношению к казакам, как накануне десанта, как потенциальных его сторонников, так и особенно после него, когда красные начали наводить революционный «порядок», предприняв массовый расстрел заложников, ни в чем не повинных людей.
В конце сентября в станице Гривенской были расстреляны шестнадцатилетние девушки Дуся Вертелева и Дуся Бехтиева, якобы за родителей, находившихся у «зеленых». Не пощадили и учителя Аникеева Ивана Васильевича, священника отца Владимира Бердичевского. Простым казакам даже их бедность не послужила индульгенцией — Михаила Камышина и Якова Левченко тоже расстреляли якобы за пособничество повстанцам.
Казалось бы, своей позицией, как во время Октябрьского переворота, так и позже, во время Гражданской войны казачество заслужило совсем иное к себе отношение. Но вопреки всякой логике были предприняты жесточайшие репрессии, террор и геноцид, фактически поголовное уничтожение казаков, высылка на Урал в таких душераздирающих подробностях, которые до сих пор холодят душу. Полное лишение в гражданских и человеческих правах, позже — страшный голод, довершавший трагедию. Чем казачество так провинилось?.. Значит, происходило нечто совсем иное, не то, что декларировалось. Не строительство чего-то нового и якобы более прогрессивного, а уничтожение в большей мере иноверной властью русского народа и его наиболее этнически выраженной части — казачества. Другого объяснения столь масштабных зверств, даже спустя многие годы, не находится. История миновавшего века, пожалуй, не знает более гонимого, более жестоко уничтожаемого племени, чем казачество…
А потому странным и нелогичным является защита ортодоксальными патриотами этого периода советской власти лишь на том основании, что потом она стала иной — и государственной, и народной. Да, но это позже, и стала такой не благодаря этим зверствам, но вопреки им. Ведь и бандитизм Рябоконя выставляется таковым исключительно в связи с сопротивлением этому безумию.
Когда между Василием Федоровичем Рябоконем и Титом Ефимовичем Загубывбатько, настаивавшем на выходе из камышей уже в 1921 году, начались споры. Он напомнил Титу о том, что происходило в станице Лабинской, где у Рябоконя жила сестра, еще в 1918 году, до памятной директивы об уничтожении казачества 24 января 1919 года. А сказал он ему тогда так: «Разве не видишь, что как началось в Лабинской, так все и продолжается, никаких изменений в отношении к нам пока нет. Или вам действительно мозги выбили, и вы никак не можете их собрать?»
Напоминал же Василий Федорович о зверствах в станице Лабинской, где 7 июня 1918 года было расстреляно пятьдесят безвинных людей без суда и следствия. Расстреляли молодого офицера Пахомова и его сестру. А когда мать пошла в ревком разыскивать тела своих детей, ее тоже расстреляли за то, что рыдала по убиенным детям…В тот же день на глазах жены и дочери был убит бывший станичный атаман Аникеев. Ударом шашки ему снесли черепную коробку, мозги его выпали и разлетелись по земле… Обезумевшая от увиденного жена бросилась собирать их в подол, чтобы не расхватали бродячие собаки…
Знали бы казаки, выжидая и хитря, что их ожидало в скором будущем, может быть, и повели бы себя совсем иначе. Многие и многие из них, трясясь в скрипучих, продуваемых ветрами холодных товарняках на Урал, пожалели потом об этом.
ПАН ВИШНЕВЕЦКИЙ
Август двадцатого года выдался пыльным и каким-то тусклым, хотя ветров не было. Да их почти и не бывает в это лучшее предосеннее время на Кубани, когда обычно устанавливаются прозрачные, хрустальные дни, лишь чуть подернутые легкой, синеватой, еле уловимой дымкой. Но теперь над степью, над притихшими, словно в каком-то ожидании и испуге, хуторами и станицами висело желто-серое, мутное марево пыли, сквозь которое, как через давно немытое, ставшее матовым стекло с неохотой проглядывало солнце.
