Юрий Трусов - Каменное море
– Не журись, батько!.. Правильно сделал, что женишься… Трудно без хозяйки в доме!..
Кондрат вытер рукавом глаза и благодарно обнял сына так, что у Иванко захрустели кости. Как ни странно, но сыновнее одобрение не сняло с его души тяжести, а скорее увеличило ее.
«Жалеет сын меня, своего отца… Чует, видно, муку мою и жалеет…» – думал Кондрат.
Самая мысль о жалости, которую питает к нему сын, казалось Кондрату ужасной. Чтобы уйти от мрачных мыслей, Кондрат усердно прикладывался к чарке, под крики «горько!» крепко целовал Гликерию, прислушивался к шумному разговору и громко смеялся вместе с гостями, когда подвыпивший Чухрай, путаясь, называл ордынца то Феофилом Мухамедовичем, то Селимом. Григория Радонаки он величал по старинке – Яшкой Рудым. Но скоро шумный разговор двух греков привлек к себе внимание всех присутствующих и заглушил шутки.
А греки страстно спорили о том, что близко к сердцу принимали почти все находящиеся в комнате… О том, как разорвать цепи султанского рабства, которыми душили поработители малые балканские страны и в первую очередь Грецию.
– Надо, как говорил основатель самой первой этерии Ригас Велестинлис,[9] оружием расторгнуть рабство вековое! Пришла пора! – с жаром говорил худой с лысеющим костлявым лбом Николас.
Ему возражал, высказывая не меньшую страстность, Мускули.
– Еще не пришла пора! Бонапарт султана поддерживает, а султан… Еще войны нет, а он смотри, что делает. Запер проливы из Черного моря, нам и дороги нет. Не зря вот наши моряки с корабля на берег сошли. – Он своей курчавой головой показал в сторону Радонаки и Иванко.
– Ну, а как победим Бонапарта – тогда будет самая пора? – спросил Николас.
– И тогда не пора… Не так надо… Вот фанариоты[10] знают, что делают. Они захватывают высокие должности в Стамбуле, и сломят со временем власть султана. Нет еще рано браться за оружие. И даже после победы над Бонапартием. Терпение все побеждает…
Тут неожиданно для всех окружающих в спор включился густой и дрожащий от гнева басок Иванко.
– А помните, господин Мускули, вы не раз мне рассказывали, как пришлось вам спасать от ножей янычарских мирных людей греческой и болгарской крови? Помните? Так что ж прикажете и далее спокойно глядеть на подобное, противное человеколюбию?…
Все невольно обернулись к юноше, для которого порыв этот был также неожиданным.
– Какой молодой да горячий! – отшутился Мускули. Он положил узкую костлявую руку на плечо юноши.
– Вот таких горячих, как он, на султана выпустить бы, господин Мускули, – сказал Николас.
– Да ведь он не грек…
– Среди греков тоже такие имеются…
Губы Мускули сложились в саркастическую ухмылку И Николас громче произнес:
– И немало! Немало… Люди других наций к нам на помощь придут!
– Придут! – как эхо повторил слова Николаса Иванко.
Мускули рассмеялся.
– Если нас, греков, будут поддерживать с оружием в руках, тиранам придется плохо!
Кондрат со странным чувством смотрел на Иванко. Его радовало вольнолюбие сына и та чуткость, которую он проявил. В этой чуткости была не только любовь к нему – отцу, тут раскрылась умная рассудительность совершенно зрелого человека. Словно Иванко, которого он считал до этого часа мальчишкой, мгновенно превратился по какому-то сверхестественному волшебству во взрослого.
В то же время Кондрат уловил и снисходительность, будто бы теперь они поменялись ролями: Иванко по-отечески снисходительно смотрел на его слабости.
Ночью в постели с Гликерией, во время горячих ласк, Кондрат вдруг вспоминал о сыне и отворачивался к стене.
Гликерия безропотно, ничем не выдавая своих чувств, переносила внезапную перемену в настроении мужа. На все расспросы Одарки, почему она печальна, отвечала односложно, что вспоминает погибшего батюшку… С прозорливостью влюбленной женщины она проникла в самые тайные мысли мужа. Ее совсем не оскорбляла его тоска по Маринке. Эта тоска казалась ей благородной, возвышала Кондрата. Гликерия страдала от этой тоски вместе с мужем, жалела его. Она инстинктивно чувствовала, что сама жизнь да немалые труды, которые были по богатырским плечам Кондрата, могли бы излечить его от грустных воспоминаний.
Однажды Кондрат вернулся домой взволнованный и принес весть о новой войне. Он хмурился и сказал, что стыдно ему, казаку, сидеть в такое время дома и держаться за бабью юбку, что ему надобно на войну идти… Выслушав его, Гликерия тихо сказала:
– Если надобно, то иди… Не думай обо мне…
Она не знала, что двадцать два года назад в этой же комнате, другая женщина – жена Кондрата, казачка Маринка, также нашла в себе силы так расстаться с любимым.
XXVI. Военные трубы
12 июня 1812 года великая армия Наполеона переправилась через Неман и вторглась в пределы Русского государства. Царское правительство поняло, что, имея регулярную армию в пять раз меньшую, чем Наполеон, оно не сможет одолеть грозного противника. Для победы над миллионной разноязычной армией Наполеона потребовались силы всех народов, населяющих тогдашнюю Российскую империю. И хотя царское правительство пуще огня боялось своих крепостных, оно должно было перед лицом смертельной опасности прибегнуть к помощи этой народной силы.
6 июля 1812 года император Александр Первый обратился ко всему населению России с просьбой помочь регулярным войскам в борьбе с врагом и предложил организовать ополчение.
Этот манифест, обнародованный в Петербурге 22 июля, был доставлен в Одессу.
А через несколько дней герцог Арман Эмманюэль Ришелье обратился ко всем «состояниям» и национальностям с призывом так или иначе принести жертву для спасения России, Его речь, произнесенная в дворянском собрании, сразу стала широко известна всему городу. Ее обсуждали в дворянских особняках и в негоциантских конторах, купеческих лавках, на рынках, в трактирах и кофейнях.
Эта речь вызвала даже спор между Семеном Чухраем и Кондратом.
– Эка дюкошка наш противо своих французов старается, – сказал за ужином Семен.
– Он по должности обязан… Ришелье от своих французов к нашему царю бежал и ему присягу давал, – попробовал объяснить поведение герцога Кондрат.
– Значит, он паныч крученый… А крученому верь, да с оглядкой!
– Сорок тысяч рублей Ришелье пожертвовал на армию нашу. Сказывают, все свое богатство выложил – это что твой залог. По-моему ему верить можно…
– Да разве я что, Кондратко… Я тоже говорю – можно верить. Да только с оглядкой, – согласился было Семен. – Видать, он сам ополчение поведет, а?
– Может и сам…
– И тебя, значит, Кондратко…
– Может и меня, – буркнул хмурясь Кондрат и вдруг рассмеялся. – Где наши головушки не пропадали, дед?…
Смех Кондрата совсем сбил с толку Семена.
– Тут, братец, справа серьезная, а ты регочешь Как предастся дюкушка Бонапартию, так будет тебе смех. Видали мы и такое. Тикать от такого начальства надобно… Без промедления тикать подальше…
Кондрат помрачнел.
– Не, дед, тикать теперь не время… Теперь один к одному, плечо к плечу надобно строиться, не то – всех Бонапарт потопчет. Войска-то у него сколько! Полмира, сказывают, на нас погнал… Не время о бегстве разговор вести. Понял? И ты такие речи не веди…
Кондрат пришел домой повеселевший. Гликерии даже показалось, что он где-то выпил, но, поцеловав мужа и убедившись, что от него не пахнет спиртным, не выдержала и спросила о причине его веселого настроения. Кондрат не ответил, только весело подмигнул. Причина его веселья стала ей известна на другой день, когда он подскакал к дому вместе с Иванко на оседланных по-казачьи саврасых конях.
– Записаны мы теперь в ополчение, в эскадрон господина Виктора Петровича Сдаржинского, – проговорил потеплевшим голосом Кондрат неведомое ранее имя. И, спешившись, стал ласково, с гордостью поглаживать блестящие от пота серовато-стальные спины лошадей.
На стук конских копыт из хаты вышел Семен. Он долго и придирчиво стал осматривать лошадей: поднимал им мягкие верхние губы. Заглядывал в зубы. Шершавыми ладонями шлепал по упругим мускулам груди, узловатыми пальцами ощупал суставы конских ног.
– Добротные кони! Ничего не скажешь, – проговорил Кондрат.
– Не очень уж… но без изъяна. – Лукаво усмехнувшись, он поглядел на Кондрата и Иванко, снова подошел к скакунам. – Хороших коней поставил тебе Лука Спиридонович…
– А откуда, дед, ты пронюхал, что Лука дал коней? – удивился Кондрат.
– Разве я ошибся? Разве не он? – спросил Семен.
– Он. Лука. Да откуда тебе ведомо это?
– Откуда? – осклабился Чухрай. – Да я нашего Луку Спиридоновича добре знаю. Каждую его мысль наперед ведаю. Вот, Кондратко, слыхал, небось, про одного из первых богатеев нашей Одессы – купца первой гильдии Ивашко Ростовцева. Он, сказывают, еще до получения высочайшего манифеста внес на защиту отечества пятьсот рублей. Его за это дюк в пример поставил… Так что ж… Нашему Луке от Ростовцева отставать зазорно.[11] Тем более это ему и сподручно. Из-за войны торговля почти прекратилась и на суше и на море. Корабли торговые в порту на прикол поставили. Обозы тоже снаряжать некуда. Вот Лука Спиридонович и решил тебя, Кондратко, с сыном, чтобы вы хозяйский хлеб зря не ели, на войну отправить… Вот и коней подарил… Верно?
