Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
— Чего орете? Старик захворал, шейх на охоте с ханом… Если бы не мы, вы бы так и остались не евши, не пивши.
Но джигиты уже не орали. Они набросились на свой хлеб и на свое мясо, прислонив к колесу арбы секиры.
С набитым ртом, с хлебом в одной руке, с мясом в другой, жуя и чавкая, усатый, красноглазый, повернулся к Маману, чтобы все же прогнать его прочь, и оторопел. Маман стоял с секирой, занеся ее над головой.
— Ложись! Зарублю!
Усатый присел на корточки — не столь испуганный, сколько ошарашенный. Присел и другой стражник, тоже с полным ртом и занятыми руками, потому что и Аманлык стоял с секирой в руках.
А тем временем с неба спрыгнул русобородый мужик, птицей перемахнув через каменную стенку с плетеными воротцами. В руках у мужика была кувалда каменотеса. И он также кричал очень громко:
— Ложись, идолы, дуры…
Стражники легли на животы, не выпуская из рук жратвы. Им еще было невдомек, что все это значит. И лишь когда русобородый, взяв с арбы веревку, связал их по рукам и ногам, а затем привязал спинами друг к другу, они стали кое-что соображать. Но и теперь не верилось молодцам, что Маман дерзнет… Одумается! Не посмеет! И они тупо дожевывали то, что у них было во рту, косясь выпученными глазами на безумного сына батыра.
Маман, однако, сам отпер воротца, сшибив ногой кол. За воротцами уже сгрудились пленные и, как только отперлись воротца, толпой вывалились наружу, окружили Мамана. Женщина с серым, опухшим лицом, которую он видел в слезах, когда умер ее сынок, единственный, последний, подошла к Маману вплотную, посмотрела ему в глаза и обняла его.
— Спасибо, мать, — сказал Маман.
— Она тебе ровесница, сынок, — сказал Бородин. Все молчали, многие пленные крестились. Связанных стражников оттащили за ограду, в глубь ущелья. Усатый стал просить:
— Лучше убей нас, Маман, лучше убей…
— Вы еще увидите, как меня будут убивать, — ответил Маман.
Было около полудня. Засветло уйти не решились. До вечера маялись, молясь двум богам, чтобы не принесла кого-нибудь нелегкая. Веревок больше не было, вязать нечем. Но из аула сюда, к пленным, никто не ходил и не ездил, если шейх не посылал.
В сумерках, посадив детей на арбу, тронулись в путь — на север, в горы. Маман и Аманлык пошли пешком; на их гунанов сажали поочередно женщин. Шли без передышки всю ночь, безлунную и безоблачную, со звездами в голубиное яйцо. Ко времени третьего крика петуха ушли далеко, по счастью не встретив ни зверей, ни человека. Перед рассветом укрылись в лесу — днем идти не рискнули.
На прощанье Маман и Бородин крепко обнялись и расцеловались.
— Счастливо добраться, — сказал Маман.
— Не поминай лихом, — сказал Бородин. — Каково теперь тебе достанется?
Что будет, то будет.
— Жалко с тобой расставаться. Ну, живы будем — еще свидимся.
— Я вас век не забуду.
— А может, уйдешь с нами? Вернешься, когда твои поостынут?
Маман пожал плечами.
— Один русский мне сказал три дня тому назад: от своей судьбы не убежишь, ее не обгонишь.
Гладышев? — вдруг спросил Бородин. — Военный!
Нет, купец.
— Может, и купец… Где он тебе случился?
— Схватили на караванной дороге. Я его возил к Абулхаир-хану. Не хотел платить пошлину. А хан повез его в Хорезм, в своей коляске, если не врут.
— Может, и не врут… Однако! — сказал Бородин. — Высоко же ты залетел, Маман-бий. Эта птица не нам чета.
— Худой человек?
— Как тебе сказать… Чиновник самого Ивана Ивановича Неплюева, наместника Оренбургского края. Поручик.
Ругал нас, каракалпаков, — проговорил Маман угрюмо.
— Непохоже. Он по части посольской, а там, видишь ли, не ругатели, а которые позанозистей да поза-ковыристей.
Маман задумался, вспоминая последние слова купца.
— Сказал, что мы с неба свалились. Бородин, смеясь, почесал бороду.
— А вот это похоже. Это ты, братец ты мой, не то белый сокол, не то белая ворона среди своих… Одна надежда, что соколы да вороны долго живут
Затем он добавил охрипшим голосом, покашливая в кулак:
— Привык я к тебе, Маман Не больно мы везучи, биты, граблены… Но себя понимаем. Бог даст, поднимемся на ноги, так уж не разойдемся на той караванной дороге!
— Не забывайте, Бородин-ага… — едва слышно проговорил Маман. Больше он ничего не мог выговорить.
Аманлык подвел коня. А над толпой русских в бледном утреннем свете словно стая птиц взлетела: кто снял шапку, кто взмахнул платком. Маман ударил нагайкой коня и с места послал его вскачь.
Мучило его единственное: упаси бог, не помер бы в пещере связанный старик, ни в чем не повинный…
* * *В укрытой от ветра низине увидели большой костер, а вокруг него — биев и Мурат-шейха. Вот они, сердеш-ные. Развалясь у огня, бии ели мясо дикой козы, пили чай, усталые, смирные. Стало быть, охота удалась. Га-ип-хана, его людей и собак у костра не было. Значит, едут бии домой. И надо думать, ждут не дождутся Мамана…
Увидев Мурат-шейха, Аманлык схватил Мамана за руку, державшую повод.
— Молчи хотя бы, пока не дознаются…
— Зачем? Сам скажу.
Встретили Мамана в самом благодушном расположении духа. Усадили в своем кругу как равного, принялись угощать. Его аткосшы, правда, не удостоился никакого внимания среди бийских аткосшы…
Мурат-шейх спросил, присматриваясь к Маману:
— Зудит? Чешется спина от милостей великого хана?
— Уа… да вы знаете! — воскликнул Маман с наивным ребячливым удивленьем.
И не промахнулся. Бии засмеялись, довольные тем, что он не таится, не крутит перед старшими.
— Мы всё знаем, — сказал Рыскул-бий, старейший. — Бии должен все знать, что было и что будет.
А Убайдулла-бий, трепля реденькую бородку, заметил:
— Мы, милый, тоже не раз вкусили сладость дурре Абулхаир-хана, исполняя его поручения. Молчим, чтобы не лишиться своих тридцати двух зубов, согласно того совета, который и вы слышали.
— Видом — хан, нутром — двуликая женщина, — проговорил Маман с горячностью.
И опять угодил. Бии засмеялись с наслажденьем, хотя и вполголоса, ибо молодой бий сказал вслух то, что все говорили, но в мыслях.
Мурат-шейх кинул в костер толстый узловатый сук саксаула. Посыпались искры.
— Скажи все-таки, сын мой, не было ли других милостей?
— Были. Держал взаперти трое суток… А тех купцов принимал в своей юрте, повез в своей коляске.
— Что за люди, не дознался?
— Старший сам про себя сказал, что он — щука!
— И мне показалось, что… вижу его не впервые, — сказал шейх. — Где это могло быть? Скорей всего в Орске.
Бии забубнили. Им досадно было, что они не разглядели щуку.
— Известное дело, — сказал Давлетбай-бий, наиболее рассудительный, — на что замахивается Абулхаир-хан. Малого жуза ему мало. Хочет под свою руку еще Средний жуз. И то сказать — среди ханов он хан! Но без русских ему не справиться. Нужна ему слава сильнейшего. Вот и обхаживает и щуку, и ерша…
— А нам зачем русские? — спросил вдруг Маман с прямотой, не столь уж почтительной.
— И нам — затем же, бий мой, — ответил Рыскул-бий снисходительно-терпеливо. — И нам нужна слава сильнейших, чтобы знали в мире, что мы народ — не дырявый, как топкий солончак, а из четырех земных пластов… — Старик имел в виду, понятно, четыре главнейших рода каракалпаков.
— А хотите ли знать, бий-отец, — глухо проговорил Маман, не поднимая глаз, — хотите ли слышать, что сказал тот русский купец, которого нам не вязать — на руках бы носить, заглядывая ему в рот… Сказал: топчемся мы в ногах у других народов на великой дороге! Сказал: гнется наша спина, потому что пусто у нас за спиной!
— Пу-сто-о? — вскричал Есим-бий, человек с проседью на голове. — Пусть посмотрит, что у нас в ущелье, близ аула шейха и Оразан-батыра…
— Слава богу, — перебил Маман, — теперь уже ни чего, кроме связанных стражников, помирающих от голода.
«И старика в пещере… — подумал Маман с болью, — помоги ему бог…»
— Как… — проговорил Мурат-шейх упавшим голосом в общем молчанье. — Я запретил тебе подступаться к пленным ближе чем на версту…
— Простите, шейх-отец. Поймите грешного сына.
— Выпустил!
— И проводил в дорогу, пожелав счастливого пути. А потом поехал — вас искать.
— Когда это было? Где они сейчас?
— Вы их не догоните, не сыщете. Тому третьи сутки.
— Аманлык… Это правда? Где пленные? Говори!
— Мой бий все сказал, шейх-отец, — ответил Аман-лык, вставая.
Шейх воздел руки к небу, словно готовясь к молитве или проклятью.
— Бии мои, этот несчастный лишил нас чести…
— Наоборот! — вскрикнул Маман.
Но его голос заглушило общее яростное рычанье и завыванье, мало похожее на львиный рык, больше на вопль гиены.
