Автор неизвестен - Аспазия
Перикл обратился к Калликрату с различными вопросами, и Калликрат с довольным видом указал на оконченный фундамент.
— Вы видите, — сказал он, — фундамент окончен и вместе с ним большие мраморные ступени, окружающие храм. Точно также завершены колонны для помещения с изображением богини и сокровищем. Конечно, все это сделано еще в грубом виде, так как окончательная отделка последует только тогда, когда окончено будет все здание, и ты не должен судить по тому, что видишь в настоящую минуту. Придется потерпеть, так как Иктинос медлит и не решается… и Фидий точно так же…
— Да, я легко могу себе это представить, — сказал Перикл, — Иктинос всегда долго думает.
— И Фидий точно так же, — повторил Калликрат почти с досадой. — Они по целым дням сидят и шепчутся, разложив перед собой исписанные листки и таблицы, вымеряют и считают, обдумывают всевозможные сочетания, обсуждают соотношение карнизов и капителей, затем снова отправляются на верх к храму Тезея, измеряют там колонны и балки, но и там не кажутся довольными, так как находят, что и там потолки немного тяжелы, промежутки между колоннами слишком велики, и здесь все это должно быть сделано лучше. Затем они снова начинают свои измерения, даже ссорятся немного, делают попытки испробовать, насколько угловые колонны должны быть крепче остальных и насколько, незаметное для глаза, уменьшение промежутка между угловой колонной и соседней с ней, должно быть меньше, чем уменьшение промежутка между остальными, и каким образом добиться полной гармонии между всеми частями здания.
— Кто не стал бы завидовать Иктиносу за его верный взгляд! — вскричал Перикл.
— У него соколиные глаза, — сказал Калликрат, — вы не можете себе представить, как удивительны всесторонняя опытность и познания этого человека и как необычен его глазомер: он постоянно носит в руках масштаб, но мало употребляет его, так как зрение заменяет для него измерение и вычисление. Его глаза настолько удивительны, что можно сказать, что он меряет глазами и видит пальцами… и Фидий точно так же. Он часто говорит, и вы без сомнения слышали это: «Дайте мне львиную лапу и по ней я сделаю вам всего льва».
— Отчего же зрению эллинов не быть настолько же тонким, как и слуху? — сказал спутник Перикла. — Мы поэты и музыканты… — говоря это, он бросил взгляд на юного артиста, — различаем малейшую неверность, малейшее изменение в ритме, различаем полутона, несуществующие для слуха непосвященных.
— Конечно, Иктинос и Фидий заслуживают больше славы за то, что они придумывают и рисуют на папирусе столь изящные планы, — улыбаясь, продолжал Калликрат, — но не забывайте, что все эти тонко придуманные и изображенные на папирусе чертежи нужно осуществить из грубых материалов. Вот посмотрите доску, на которой Иктинос начертил мне план того, что он хочет, чтобы было сделано, и я должен сделать все это из грубых камней, в громадном масштабе и, в то же время, не пропустить ни одной тонкости, как если бы все это было сделано перочинным ножом из маленьких кусочков дерева.
— Да, — сказал старший спутник Перикла, — мне кажется, едва ли стоит большого труда осуществить в большом виде и притом прямыми линиями начерченный здесь план…
— Прямыми линиями, говоришь ты, — перебил Калликрат почти с насмешливой улыбкой. — Прямыми линиями… великие боги! Знаете ли вы, что говорит Иктинос? «Чтобы казаться прямою, линия, в больших сооружениях, никогда не должна быть такой в действительности». Посмотрите на этот фундамент и на ступени, ведущие к его поверхности, вы, конечно, предполагаете, что их поверхность действительно так гладка и пряма, как представляется вашему взгляду, но вы ошибаетесь: линия этой поверхности поднимается к середине слегка волнистым, для глаз незаметным, а между тем, вымеренным глазом образом, и эти легкие, едва заметные искривления вы можете увидеть позднее в карнизах, хотя, может быть, в меньшем размере. И на всех внешних фасадах храма Иктинос желает, чтобы было проведено это искривление точно так же, как в колоннах, и стены не должны подниматься прямо, а должны иметь легкий наклон, так как иначе, Иктинос говорит, что все здание, вместо того, чтобы свободно и легко подниматься к небу, будет иметь приземистый вид. Думайте, что хотите об этих и подобных тайнах искусства обоих мастеров, но подумайте и о том, каково мне воплощать их в действительности.
— Я не сомневаюсь, что тебе это удастся, Калликрат, — поспешно сказал Перикл, — я знаю, на тебя Иктинос и Фидий могут рассчитывать. Их способности вложены в их души богами, и мы не должны ни в чем препятствовать им.
— И до тех пор, пока здесь не останется камня на камне, — прибавил спутник Перикла, — все созданное этими людьми будет поражать восхищением умы и сердца зрителей, как теперь, мне кажется, поражает ум и сердце вот этих двух людей, глядящих сюда.
— Наша постройка не только поражает их ум и сердце, — с улыбкой вмешался Калликрат, — но возбуждает также их зависть. Они глядят на нас с ненавистью, но я сам умею отвечать таким же взглядом, мы постоянно ссоримся, и между моими людьми и слугами этого храма уже идет открытая вражда.
— Нам нечего удивляться, — сказал Перикл, — если жрецы храма Эрехтея раздражены против нас: вместо того, чтобы возобновить их храм, мы на глазах у них строим новый. Но кто осмелился бы дерзновенной рукой дотронуться до древних тайн этого мрачного святилища?
Да, — сказал Калликрат, — лучше всего оставить их в покое, вместе с их старыми богами, они не хотят знать ничего о новых богах, они моют и причесывают старых, переодевают их в новые платья и думают, что они могут существовать вечно. Эти люди хотели бы видеть Афину Палладу изваянной с совиной головой.
— Вот идут Фидий и Иктинос! — сказал старший спутник Перикла, поглядев в другую сторону, — теперь мы услышим их самих…
— Вы немного услышите, — возразил Калликрат, — Фидий, как нам известно, молчалив, а Иктинос сердится на всякого, кто попытался бы заставить его говорить о плане. Эти люди разговорчивы только друг с другом и ни с кем более.
В это время Фидий и Иктинос подошли к ним.
Иктинос был невидный, слегка сутуловатый человечек, у него было сонное, болезненное лицо и задумчивые глаза, как бы утомленные долгим бодрствованием, но в его походке было что-то поспешное и беспокойное, заставлявшее предполагать в нем легко возбуждаемую и подвижную душу.
Фидий обменялся пожатием руки с Периклом и его старшим спутником. Что касается юного музыканта, то скульптор бросил на него странный взгляд: он, казалось, знал его и в то же время не хотел знать.
У Иктиноса была наружность человека, которому встреча со своими ближними редко бывает приятна, и казалось, он желает продолжать путь без Фидия, но спутник Перикла, желая испытать справедливость сказанного Калликратом, обратился к озабоченному и спешившему Иктиносу с вопросом:
— Учитель, не согласишься ли ты, как знаток, разрешить вопрос, который недавно занимал меня вместе с Периклом и юным музыкантом? Мы обсуждали причины, заставляющие вас, архитекторов, не помещать архитравы непосредственно над вершиной колонн. Они утверждали, что это делается от того, иначе здание имело бы вид такой, как будто тяжесть карнизов подавляет массу колонн…
Иктинос тихо улыбнулся.
— В таком случае это должны быть колонны из масла! — вскричал он саркастическим тоном. — Ха! Ха! Ха! Нечего сказать, прелестные колонны!
— Ты смеешься над этим объяснением, — сказал спутник Перикла, — в таком случае объясни нам сам, почему вы так делаете?
— Потому, что если бы мы сделали иначе, то это было бы отвратительно, ужасно и невыносимо!
Эти слова Иктинос произнес поспешно одно за другим, сверкая на спрашивающего своими серыми глазами, и поспешно пошел дальше.
Все засмеялись.
— Я вижу, — продолжал Перикл, обращаясь к Фидию, — что работы быстро продвигаются вперед, это крайне приятно! Мы должны работать быстро и усердно, должны пользоваться благоприятным временем — стоит начаться большой войне и все остановится, так как может появиться недостаток в средствах, чтобы докончить начатое.
— В мастерских уже усердно работают над слепками и глиняными моделями угловых групп и фриз, — отвечал Фидий.
— Не думаешь ли ты, — спросил Перикл, — обратиться к Полигноту, чтобы и здесь точно так же, как и внизу, в храме Тезея, резец и кисть разделили между собой работу по части украшения? Впрочем, я вспоминаю, ты не совсем благосклонно смотришь на живопись, эту родную сестру ваяния, хотя, может быть, она несколько отстала.
— Я сам юношей занимался живописью, — отвечал Фидий, — но она не удовлетворяла меня, я хотел, чтобы то, что я представлял себе в мечтах, выходило полно, округленно и чисто, а этого я мог достичь только резцом.
