Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков
В ответ раздался скрипучий тенорок, напиравший по волжски на «о»:
— Конечно, худая снасть отдохнуть не дасть!
Заметив подходившего капитана, спорщики разом притихли.
Теперь Федор Федорович разглядел их. Они оба были в летах. Но один — весь седой, а другой — черный и худой, как цыган.
— Что, и архангельские у нас есть? — подходя к ним, живо спросил Ушаков.
— Этого цвету — по всему свету, — окая, иронически заметил черный.
— Точно так, ваше высокоблагородие, есть, — спокойно ответил седой матрос. — Вся наша артель — архангельцы.
Ушаков оглядел матросов:
— Хорошо. Семьей дружнее работать! Значит, море будет не в диковинку?
— Не впервой, ваше высокоблагородие!
— Тебя как звать-то?
— Канонир первой статьи Карташев.
— Какие из архангельцев моряки? Разве у них море? — как бы про себя заметил черный.
— А ты откуда? — обернулся к нему Ушаков.
— С Волги, ваше высокоблагородие, — не без гордости ответил он. — Матрос первой статьи Ефим Зуб.
— Вот построим наш корабль, выйдем в море, тогда и увидим, кто какой моряк! — сказал Федор Федорович, уходя.
— Верно! — понеслось ему вслед.
«Карташев — рассудителен и спокоен, как надо быть артиллеристу. А Зуб — горяч и быстр, такому только с парусами управляться», — подумал Федор Федорович.
Он зашел в мастерские, заглянул в громадную залу чертежной, в магазейны. Не упустил ничего. Узнал, что гвозди привозят из Пошехонья, а железо — от Демидова из Ярославля. Посмотрел в писарской караулке, сколько на сегодня оказывается по кораблю № 4 «морских служителей в нетях». Узнал, кто из них, чем и как болен. Не поленился заглянуть во все сараи — купорный, шлюпочный, блочный, даже в сарай для чистки пеньки, хотя в нем стояла невероятная пылища.
— Ну вот, остался только парусный сарай, и все хозяйство, — с облегчением сказал Селёвин.
— Алексей Наумович Сенявин говаривал: «Мастер парусного дела — душа корабля». Зайдем-ка, Антоша! — ответил Ушаков.
По дороге к парусникам их нагнал боцман. Селёвина вызывали в контору срочно подписать провиантский табель, который озаглавливался без всякой канцелярской хитрости: «кто с кем в каше».
— Вот, Федор Федорович, наш лучший боцман! — сказал Селёвин, указывая на моряка.
— Как звать?
— Макаров, ваше высокоблагородие.
— Мы его зовем попросту Макарычем.
— Так точно, Макарыч! — браво подтвердил боцман.
Ушаков оглядел его. Как и полагается быть боцману, крепок, смышлен и хитер. Но ничего не сказал, только кивнул головой и продолжал путь к парусникам один.
Подходя к длинному сараю, где шили паруса, Ушаков услыхал, как чей-то мягкий тенорок рассказывает.
Федор Федорович прислушался.
— Лучше нашего русского леса ничего нет на свете! Березки стоят белые-белые, чистые, стройные, как девушки. А сосенки — гонкие31, ровные, как свечечки. И на солнышке — особенно на закате — они точно золотые, так и горят. Красота неописанная! Глядел бы — и не нагляделся бы…
Ушаков поднял брови. Он очень любил море, но и лес любил с детства.
А тенорок, словно пел, продолжал:
— А как подымется ветер, зашумит, загудит бор, заговорит своим голосом, — лучше моря! Сидел, бы и слушал…
Федор Федорович зашел в мастерскую. Несколько человек, шили паруса. Говорил рыжеватый небольшой, матрос.
Увидев капитана, матрос притих и наклонился над полотном.
— Ты из каких краев? — спросил у рассказчика Ушаков.
— Тверской, ваше высокоблагородие.
— Как звать?
— Федор Скворцов.
— Будешь у меня денщиком. Бросай иглу, пойдем!
— Слушаю, ваше высокоблагородие! — проворно вскочил на ноги Скворцов.
Дом капитана корабля № 4 стоял на самом краю, у степи.
Федору Скворцову это очень понравилось.
— Пусть она и степь, а не наше поле, да все-таки простор. Тут и птичка скорее будет и суслик…
— И саранча, — пошутил Ушаков.
XIX
Ушаков с утра до позднего вечера не выходил из адмиралтейства. Большую часть дня он проводил или у стапеля своего строящегося корабля, или в громадной чертежной зале, где на полу чертили в натуральную величину корабельные части. С этих чертежей потом делались лекала, по которым изготовлялись отдельные детали корабля.
Впрочем, капитана Ушакова можно было видеть в течение дня всюду: у корабельных плотников, кузнецов, в угольном сарае и провиантском магазине. А порой невысокая, плотная фигура капитана мелькала на берегу Днепра, где стояли плоты с дубовым и сосновым лесом.
Ушаков вникал в каждую мелочь — ведь плавать-то на «Св. Павле» придется всем им, строителям!
Федор Федорович старался, чтобы поскорее спустить корабль со стапеля. Один 74-пушечный, «Слава Екатерины», уже был спущен в Херсоне и отправлен в Ахтиарскую бухту.
Ушаков около полутора лет пробыл в Балаклаве, недалеко от деревушки Ахтиар, и знал прекрасную, просторную Ахтиарскую бухту.
Ею всегда восхищались черноморские моряки.
Суворов, командовавший в 1778 году войсками в Крыму, первый укрепил берега Ахтиарской бухты, а Потемкин теперь приказал сосредоточить в ней новый Черноморский флот.
В субботу вечером Ушаков, уходя из адмиралтейства, взял с собою чертежи одного дека, чтобы наутро проверить кое-какие расчеты.
В воскресенье, позавтракав, он сел за работу, а денщик Федор ушел на базар.
Федор вернулся с базара и, по обыкновению, стал о чем-то рассказывать, не очень заботясь о том, слушают его или нет.
Федор был восторженный, словоохотливый человек. Он всегда чем-либо восхищался — небом, цветком, птицей, облаками. Ушаков уже привык к его излияниям.
Сначала Ушаков не обращал внимания на то, что говорил денщик. Потом как-то вслушался.
— И вот родится же такая — и приятная, и добрая, и обходительная, что все ее любят! — пел Федор.
— О ком это ты? — обернулся Ушаков.
— Есть одна. Барышня аль барыня — не знаю, а только замечательная. Я ее всегда встречаю на базаре.
— И что же?
— Со всеми она так хорошо говорит. С простым человеком не побрезгует. И не пропустит ни одного убогого, чтобы не подать ему милостыни. Сегодня мясник кинул в бродячую собаку камнем, а эта барышня так мясника корила, так корила, что он и сам-то не рад.
«Совсем как Любушка, — подумалось Федору Федоровичу. — Она, тоже со всеми была приветлива, и все ее любили. И сердце у неё жалостливое — бывало, в Воронеже не пропустит на улице ни одного кошачьего хвоста», — улыбнулся при воспоминании он. Спросил:
— Кто же она?
— Не знаю. Только не из военной семьи: ходит с корзинкой одна, без денщика…
— А какая с виду?
— Высокая, статная. А зубы у нее белые-белые… Я таких отродясь не видал. И сама вся улыбчивая…
«Любушка!» — окончательно уверился Федор Федорович и не стал больше говорить с денщиком, хотя так приятно было слышать похвалы ей.
Наутро Ушаков спросил в конторе: какие поставщики в адмиралтействе?
— Уголь поставляет Пудер, вино — Фомин, уксус — Метакса.
«Так и есть: она в Херсоне!»
Хотелось поскорее увидеться с Любушкой, но пришлось ждать до воскресенья.
Федор Федорович решил, что самое удобное встретиться с ней как бы невзначай, на базаре.
В воскресенье утром он пошел посмотреть херсонский базар.
Большая пыльная площадь была полна народу. В центре ее, на узких столах, располагались со своими товарами продавцы мяса и рыбы. Рядом с ними стояли бабы с кувшинами молока, с какими-то лепешками, сыром, жареной рыбой. Сушеные фрукты лежали прямо на земле, на куске рогожи или старого паруса. Тут же в пыли сидели торговцы глиняной посудой и разным старьем. За ними тянулись продавцы вина с бурдюками и бочонками. Это был самый шумный участок базара. И по всей площади сновали цыганки в криво одетых ярких юбках, торговцы вразнос и мальчишки с бутылями в руках:
— Квасу! Квасу! Кому холодного квасу?
Не успел Федор Федорович ступить на площадь, как к нему подскочил пьяненький человек. На плече пьяненький держал кучу поношенной одежды, среди которой ярко рдели красные турецкие шаровары. Он протянул Ушакову турецкий пистолет:
— Купите, вашество!
— Зачем он мне?
— Вам пригодится… Купи-ите!
— Да ведь пистолет-то без курка, — усмехнулся Ушаков.
— Это ничего. Отдадите адмиралтейскому слесарю — он вам за пять копеек приделает новый.
— Ступай-ка, братец, своей дорогой!
— Ваше высокоблагородие, возьмите даром, только пожалуйте хоть двугривенный на пропой души! — не отставал он.
Федор Федорович досадливо отмахнулся и стал проталкиваться дальше. Он шел, глядя по сторонам: где же Любушка?
В толпе на него набросились цыганки. Громко крича, точно ругаясь, они предлагали «барину пригожему», «высокому начальнику» погадать, заранее предсказывая разные блага.
