Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?
Всегда он был язвой! Да и то я заметил, что люди ратные попов не жалуют. В Бога веруют истово, им в их службе без этого нельзя, но вот слуг Божьих не любят. Я, конечно, тогда с Курбским не согласился, но с тех пор стал на Сильвестра немного по-другому смотреть и примечать эту все возгорающуюся в нем гордость и какое-то даже мессианство.
Между тем Иван в полном облачении царском в сопровождении митрополита вышел из Кремля и прошел к Лобному месту. А как отслужили молебен, поклонился он глубоко Макарию и, глядя на него, начал свою речь:
— О, владыко! К тебе первейшему обращаюсь я. Благослови меня в чистых моих намерениях, будь мне поборником в планах моих великих во славу Земли Русской и всего православного христианского. А ты, народ православный, — тут Иван перевел взгляд на задние стоящие ряды поверх сидящих, — внемли слову моему царскому, разумей его и делай по нему. Знаете вы, что с малолетства остался я, горемычный, сиротой, после отца — четырех лет, а после матери, невинно изведенной, — восьми. Росли мы с братом единственным в небрежении и забвении, в слезах и обидах, бывало, досыта и не ели. Бояре сильные ни обо мне, ни о державе нашей не радели, а лишь о своем прибытке. Сами себе саны и почести нашим именем присвоили, земли и угодья наши к своим вотчинам приписали, а что осталось, раздарили кому хотели. Казну царскую богатую, стараниями деда и отца нашего собранную, разворовали, шубы на себя надели, посуду золотую перечеканили, монеты в кладовые свои ссыпали.
Я слушал со слезами на глазах, хоть и знал, что это обычный Иванов приступ к делу. Ему для риторского вдохновения обязательно надо было растравить раны, а лучше напоминания о незаживающей детской обиде для этого ничего не было. Он, конечно, по обычаю своему перед тем Собором постился несколько дней и молился усердно, и в грехах каялся, но то все было для просветления мысли, а вот для бойкости языка ему потребно было разлитие желчи.
— А уж какие бесчинства и обиды народу творили они в вотчинах своих, то вам и без моих слов ведомо, — продолжал Иван, — от них пошло разорение земли и смута в окраинных областях, и церковное шатание, и скудость, и раздоры, и разбой! Голоса моего в защиту народа, по молодости моей слабого, они слышать не желали. Вы, вы все это делали, крамольники злые! — Тут Иван вперился грозным взглядом в сидящих бояр и загремел на всю площадь. — Лихоимцы жадные, судьи неправедные! Какой ответ дадите ныне мне, царю вашему?! Как оправдаетесь перед народом русским за море слез и крови, что по вашей вине пролилось?! Я чист от той крови, а вы ждите суда небесного!
Тут вдруг взор Иванов смягчился, глаза вновь обратились к стоявшим, над площадью зазвенел его голос, высокий и чистый.
— Но на то воля Божия, вам же хочу я напомнить главный завет Спасителя нашего, Иисуса Христа. Прощайте врагам вашим, как Он прощал. О, люди русские, нам дарованные Богом! Вас молю о всеобщем прощении и примирении. Забудьте старые вражды и былые обиды, разорения и поборы, того уж не вернуть. Что было, то было и быльем поросло. Знаю, трудно это, посему год даю, чтобы уладить все дела полюбовно, кто же через год начнет старое ворошить, с того взыщу.
Я, как пастырь ваш, первым подам пример, — тут он торжественно поднял руку, — прощаю боярам своим обиды моего малолетства, клянусь перед всем миром вин их старых не искать, казны и земель расхищенных силой не возвращать. А буде новые вины появятся, то и спрос будет другой. Отныне один только суд будет в державе нашей — мой! Отныне всем обездоленным, бедным, обиженным я — защита. А своевольникам и насильникам я — меч карающий. Так оставим ненависть и вражду, начнем жизнь новую, соединимся все любовью Христианской и пойдем дорогой светлою. И возрадуется Господь, и в милости своей пошлет Земле Русской мир и процветание.
Я не стыдился слез, катящихся по щекам. О, брат мой, ты явил сегодня пример истинного царя православного! Все мои отроческие мечты о доброте, прощении, покаянии слились в твоем обращении к народу! Как же можно не откликнуться на твой зов?! Воистину отныне мир и процветание должны воцариться в державе нашей и воссияет Русь как царствие Божие на Земле!
— Эка ловко он завернул! — раздался рядом шепот Курбского. — Не ожидал! Многому Иван научился у попа лукавого: и вашим, и нашим, и простил, что взыскать не может, и руку ненароком на кинжал положил, и к Богу воззвал, и показал всем прямую выгоду. Смотри, как пердуны старые умилились. Эх, не упустить бы момент. Давай, Иван!
И Иван не упустил. Тут же предложил Собору похерить древний обычай — кормления наместников за счет тех земель, что входили в их наместничества, а заодно и лишить их права высшего суда в этих владениях, ибо не может быть в державе другого суда, кроме его. Задние ряды, страдавшие от жадности и поборов наместников, а еще больше от суда неправедного, одобрительно зашумели. Сидевшие бояре покряхтели, затылки почесали, бородами потрясли, но делать после Иванова «прощения» было нечего — дали согласие, баш на баш, это по-татарски, но на Руси меня любой поймет.
* * *Иван на площади и бровью не повел, но вечером был непривычно весел. Ради такого праздника и меня пригласил в круг свой ближний осушить по нескольку чаш вина. Его советники громко, с каждой чашей все громче славили мудрость Иванову и восторгались ловкостью, с которой он бояр обошел. Тут они все были заодно, все искренни, я, быть может, не все слова разумею, но движения души тонко различаю.
Но глодало меня все же сомнение, и решил я его разъяснить, отозвал в сторонку друга своего любезного Андрея Курбского.
— Князь Андрей, — тихо сказал я ему, — с веселием поднимаю я чаши вместе с вами, но все же интересно знать, за что пьем? Иван, конечно, мудр, но в чем его мудрость? И зачем самодержцу ловкость, если у него воля есть?
— А ты представь, Гюрги, что Иван то же самое не Собору, а Думе боярской предложил бы, — ответил Курбский.
— Ну-у-у, — протянул я и представил картину до того явственно, что даже в ушах зазвенело.
— То-то и оно, — усмехнулся Курбский, — никогда бы они на то согласие не дали, стеной бы встали, а Иван их самих поставил у стенки из людишек соборных, да чуть поднажал с двух сторон, вот они и сдались.
— Но ведь он же царь, мог просто приказать, — не сдавался я.
— Приказать — дело не хитрое, вот только что из этого бы вышло? Очередная смута, — ответил сам себе Курбский. — А с боярством по силе его враждовать не только опасно для царя, но и вредно для государства.
— Опять не понял! — тихо воскликнул я. — Вы в этой самой палате месяцами напролет спорили, как силу боярскую сокрушить, — тут Курбский посмотрел на меня так подозрительно, что я даже запнулся, но спохватился и продолжил, горячась, — а теперь после победы ты говоришь, что это вредно для государства.
— Нелегко понять, — ответил Курбский и добавил с лаской в голосе, — ты голову-то не напрягай, просто поверь и запомни: страшна не сила боярская, страшно своеволие боярское. — Тут я заметил, что собравшиеся приумолкли и прислушиваются к нашему разговору, и оттого смешался. Курбский тоже заметил это внимание и стал говорить громче: — Бояре — соль Земли Русской, боярским советом держава укрепляется, так предками нашими завещано, боярской силой ратною держава рубежи раздвигает и врагов сокрушает. Ты оглянись вокруг, почти все здесь бояре знатнейшие, а брат твой, царь Иван, среди них первейший. Можем ли мы желать унижения боярского? Хотим мы видеть боярство сильным, но мыслящим заедино с царем, хотим мы иметь государя великого, но склоняющего свой слух к совету боярскому.
Тут они опять спорить начали, и я окончательно запутался.
* * *Не знаю, чем Иван сломил своеволие бояр. Мне до сих пор кажется, что проповедью прощения. А вот Курбский говорил о какой-то стенке, к которой Иван бояр поставил, что это означает, мне неведомо. Как бы то ни было, на следующий день Собора бояре были едины в одобрении всех предложений царя Ивана. А перевороты были нешуточные!
Как я, бывало, смеялся над спорами бояр из-за мест! Выстраивается ход, так они у меня за спиной завсегда пихались, определяя, кто первым пойдет, а кто вторым. А на пирах — кому выше сидеть, кому ниже! Обижались, как дети, шапки на пол в досаде бросали, убегали прочь. С пиров убегали, а на войну могли не пойти: мой дед над дедом этого худородного начальствовал, невместно мне теперь под его рукой быть и не буду! Хоть кол на голове теши, хоть на кол сажай! А тут Иван предложил быть в войске без мест, служить верой и правдой под началом того, кого он поставит, сообразуясь с воинской доблестью и умением, кои по наследству не передаются. И надо же — согласились! Но оговорили, что на прочее, в особенности на пиры, этот новый обычай не распространять.
Предложил Иван оживить торговлю на Руси, отменить всякие сборы с торговли и прочих продаж, которые собирали наместники на местах в свою казну, а заодно и тамгу, которая взималась при пересечении границ областей. А вместо того установить единый для всей Руси налог на торговлю и промыслы городские, который пойдет в казну царскую. И на это согласились себе в убыток. Но долго рядили, какой налог назначить, чтобы не было ущерба царской казне, из которой им жалованье идти будет. Сколько назначили, на то я внимания не обратил, но думаю, что поболее всех старых, вместе взятых, таков уж на Руси дедовский обычай снижения налогов.
