Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 3
— У моего брата, — обратилась к Ловелу мисс Гризельда, — привычка, сэр, выражаться шутливо. На слова Монкбарнса никто не обижается, поэтому не смущайтесь глупостями, которые он говорит. Однако вам пришлось далеко идти под палящим солнцем. Не хотите ли чего-нибудь выпить? Стаканчик бальзаминовой настойки?
Прежде чем Ловел успел ответить, вмешался антикварий:
— Прочь, колдунья! Ты хочешь отравить своими дьявольскими декоктами моих гостей? Разве ты не помнишь, что было с пастором, которого ты соблазнила отведать этого предательского напитка?
— Фу, братец! .. Слыхали ли вы, сэр Артур, что-либо подобное? Ему надо все делать по-своему, и чуть что — он выдумывает такие истории… Но вот Дженни идет звонить в старый колокол, чтобы сообщить, что обед готов.
Непреклонный в своей бережливости, мистер Олдбок не держал мужской прислуги. При этом он прикрывался утверждением, что мужской пол слишком благороден, чтобы использовать его для прислуживания, которое в древних государствах всегда возлагалось на женщин.
— Почему, — говорил он, — мальчишка Тэм Ринтерут, которого по настоянию моей мудрой сестры я с не меньшей мудростью взял на испытание, почему он воровал яблоки, грабил птичьи гнезда, бил стаканы и, наконец, украл мои очки, как не потому, что испытывал благородную жажду деятельности, которая наполняет грудь каждого представителя мужского пола, которая привела его во Фландрию с мушкетом на плече и, несомненно, возвысит его до славного звания носителя алебарды или, быть может, до виселицы? И почему девушка, его родная сестра, Дженни Ринтерут, выполняя то же дело, ходит — обутая или босая — уверенным и бесшумным шагом, мягким, как шаг кошки, а сама послушна, как спаниель? Почему это так? Да именно потому, что она занята своим делом. Пусть они прислуживают нам, сэр Артур, пусть, повторяю, прислуживают, — это единственное, на что они годны. Все древние законодатели, от Ликурга до Мохаммеда, неправильно называемого Магометом, единодушно говорят о подобающей женщинам подчиненной роли, и только сумасбродные головы наших рыцарственных предков вознесли этих Дульсиней до положения самовластных принцесс.
Мисс Уордор громко запротестовала против подобной малоучтивой доктрины, но в это время прозвонил обеденный колокол.
— Разрешите мне выполнить долг вежливости перед такой прекрасной противницей, — сказал старый джентльмен, предлагая гостье руку. — Мне помнится, мисс Уордор, что Мохаммед[50] не мог решить, как созывать мусульман на молитву. Он отверг колокола, ибо их употребляли христиане, трубы — потому что ими пользовались огнепоклонники, и, наконец, избрал человеческий голос. У меня были такие же сомнения относительно сигнала к обеду. Употребляемые в настоящее время гонги казались мне неприятной новомодной выдумкой, а женский голос я отверг, как нечто столь же резкое и неблагозвучное. Поэтому, в отличие от Мохаммеда, или Магомета, я вернулся к колоколу. Он особенно уместен здесь, так как служил обычным средством для созыва монахов в трапезную. Кроме того, он имеет то преимущество перед гортанью Дженни, премьер-министра моей сестры, что, менее громкий и пронзительный, он перестает звучать, как только вы отпустите веревку, тогда как мы по личному печальному опыту знаем, что всякая попытка утихомирить Дженни лишь пробуждает сочувственный аккомпанемент голосов мисс Олдбок и Мэри Мак-Интайр.
Разглагольствуя таким образом, он привел гостей в столовую, которой Ловел еще не видел. Она была отделана деревянными панелями и украшена несколькими любопытными картинами. За столом прислуживала Дженни, а у буфета стояла старая управительница, нечто вроде дворецкого женского пола, и терпеливо переносила упреки мистера Олдбока и намеки его сестры, менее заметные, но не менее язвительные.
Обед был такой, какой мог быть по нраву завзятому антикварию, и включал много вкусных изделий шотландской кухни, теперь не употребляемых в домах, претендующих на элегантность. Тут был чудесный белый баклан, который так сильно пахнет, что его никогда не готовят в закрытом помещении. На сей раз он был недожарен и сочился кровью, так что Олдбок полушутя пригрозил запустить жирной морской птицей в голову небрежной экономке, которая выступила в роли жрицы, принесшей эту пахучую жертву. К счастью, ей чрезвычайно удалось овощное рагу, единодушно объявленное неподражаемым.
— Я знал, что тут мы будем иметь успех, — восторженно произнес Олдбок, — потому что Дэви Диббл, наш садовник (старый холостяк, как и я), следит за тем, чтобы негодницы не осрамили наших овощей. А вот рыба с соусом и фаршированные головы камбалы! Должен признаться, тут наши женщины особо отличаются: они имеют удовольствие по два раза в неделю не меньше часа воевать со старой Мегги Маклбеккит, нашей поставщицей рыбы. Пирог с курятиной, мистер Ловел, сделан по рецепту, завещанному мне блаженной памяти покойной бабушкой. А отведав стаканчик вина, вы найдете его достойным приверженца правил короля Альфонса Кастильского: жечь старые дрова, читать старые книги, пить старое вино и беседовать со старыми друзьями, сэр Артур, и… да, мистер Ловел… и новыми друзьями тоже!
— А какие новости вы привезли нам из Эдинбурга, Монкбарнс? — спросил сэр Артур. — Как дела в этой старой коптилке?
— Все с ума сошли, сэр Артур, спятили так безнадежно, что не поможет ни купанье в море, ни бритье головы, ни угощение настоем черемицы. Худший вид бешенства — военное неистовство — овладел и взрослыми и даже детьми.
— А мне кажется, давно пора, — сказала мисс Уордор, — если нам угрожает нашествие извне и восстание внутри страны!
— Ну, я не сомневался, что вы присоединитесь к алой орде против меня. На женщин, как на индюков, неотразимо действует красная тряпка. Но что говорит сэр Артур, которому снятся вражеские армии и засилье немцев?
— Я скажу вот что, мистер Олдбок, — ответил баронет. — Насколько я способен судить, нам необходимо сопротивляться cum toto corpore regni[51], как говорится, если я еще не совсем забыл латынь, сопротивляться врагу, который хочет навязать нам вигский образ правления, республиканский строй и которого поддерживают и подстрекают фанатики самого вредного рода, сидящие у нас в печенках. Смею вас уверить, я уже принял меры, подобающие моему положению: я велел констеблям забрать этого отвратительного нищего старика Эди Охилтри, сеющего повсюду недовольство церковью и государством. Он открыто сказал старому Кексону, что под капюшоном Уилли Хови больше здравого смысла, чем под всеми тремя париками в приходе. Мне кажется, этот намек понять не трудно. Но мы еще научим старого прохвоста лучшим манерам.
— Ну нет, дорогой сэр, — воскликнула мисс Уордор, — не трогайте старого Эди, которого мы так давно знаем! Я не похвалю того констебля, который выполнит подобный приказ.
— Нет, посмотрите, — вмешался антикварий. — Вы, заядлый тори, сэр Артур, взрастили такой чудесный вигский отпрыск на своей груди! Что ж, мисс Уордор способна одна возглавить квартальный съезд мировых судей… Нет, почему квартальный? Годовой съезд, весь верховный гражданский суд! Это Боадицея, это амазонка, это Зеновия!
— И все же, при всей моей храбрости, мистер Олдбок, я рада слышать, что наш народ берется за оружие.
— Берется за оружие, о боже! Читали ли вы когда-нибудь историю сестры Маргариты, вышедшую из головы, теперь уже старой и несколько поседелой, но таящей в себе больше ума и политической мудрости, чем в наши дни можно найти в целом синклите? Помните ли вы в этом превосходном произведении сон кормилицы, который она с таким ужасом рассказывает Габлу-Баблу? Ей снилось, что, как только она брала в руки кусок сукна, он — трах! — выпаливал, как огромная чугунная пушка, а когда она хотела взять катушку ниток, та подскакивала и нацеливалась ей в лицо, как пистолет. Картины, виденные мною самим в Эдинбурге, были такого же рода. Я зашел посоветоваться к своему адвокату, но застал его одетым в драгунскую форму с туго затянутым поясом и в каске; он готов был вскочить на коня, которого его писец (одетый стрелком) прохаживал перед дверью. Я пошел выругать моего ходатая по делам, пославшего меня за советом к сумасшедшему. И что же! Он воткнул перо в шляпу, вместо того чтобы водить им по бумаге, как в более разумное время, и изображал собой артиллерийского офицера. У моего галантерейщика оказался в руке тесак, словно он собирался отмеривать ткани им, а не положенным по закону ярдом. Счетовод банкира, получив распоряжение вывести сальдо моего счета, три раза ошибался: его сбивал строевой расчет, который он производит во время утреннего воинского ученья. Захворав, я послал за хирургом…
Стук сабли возвестил его приход.Глаза холодной доблестью блистали,И я не знал, увидев столько стали,Лечить меня он будет иль убьет.
Я обратился к другому врачу. Но он тоже готовился к убийствам в гораздо более широких масштабах, чем это когда-либо признавалось правом его профессии. А теперь, возвратившись сюда, я вижу, что и наши высокоумные фейрпортские соседи заразились тем же доблестным духом. Я ненавижу ружье, как раненая дикая утка, и не терплю барабана, как квакер. А тут на общинном выгоне гремят и грохочут, и каждый залп и раскат — это удар мне в сердце.
