Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Отоспавшись после ночного хождения, с легкой душой поехал на Пожар, в торговые ряды, купить Василисе ожерельице, авось подобреет.

Видно, в счастливую пору вошел. В первой же лавке кинулись ему в глаза бусы из синих камешков, держащих в себе чудный таинственный огонь. Спросил цену. Купец заломил, да так, словно ему прогнать хотелось покупателя. Василий Иванович вздохнул, принялся разглядывать стеклянные бусы. Тоже ведь блестят.

— Степеннейший! — раздался вдруг молодой веселый голос. — А ведь ты не прав! Пошто обидел князя? Аль не ведаешь, князь Шуйский у великого государя — первый рында!

Василий Иванович узнал в добром веселом молодце Бориса Годунова. Борис служил у царевича Ивана Ивановича рындой с копьем, был вторым после брата Андрея.

Купец проворно поклонился Василию Ивановичу и подобрел.

— Князю Шуйскому — почтение и многие лета. От князей Шуйских купечество всегда видело благоволение и защиту.

— Так что ж ты, сукин сын, такую безбожную цену за стекляшки свои запрашиваешь?

— Борис Федорович! — поклонился купец с достоинством. — Сии камешки редкой красоты. Цену я, грешный, может, и завысил, но не намного.

— Ты свою песню оставь. Сколько взаправду просишь?

— У меня таких денег нет, — поспешно сказал Василий Иванович. — Куплю стеклянные.

— Ты слышишь?! — закричал на купца Годунов. — Чтоб рында с большим саадаком покупал стеклянные бусы! Да разобьет тебя гром!

— Не гневи Господа, добрый человек! — сказал купец рынде с копьем, перекрестился, взял бусы и подал Шуйскому. — Сколько сам даешь?

Денег у Василия Ивановича и впрямь было на стеклянные бусы, Годунов столько и предложил.

— И твое такое слово, князь? — спросил купец Шуйского.

Василий Иванович насупился, принял бусы и назвал две трети запрошенной цены.

— Спасибо, князь! — обрадовался купец. — Шуйские они и есть Шуйские. Бери сию красоту. Возьму же с тебя четверть цены.

— За деньгами прошу ко мне домой пожаловать, — сказал Василий Иванович. — Таких денег не ношу с собой.

Годунов смотрел на князя веселыми глазами. Посмеивался.

— Зря ты, Василий Иванович, мой торг сбил. Он бы отдал камешки, как ему сказано было.

— Да ведь это сапфиры!

— Подумаешь! — и, зыркнув по сторонам, вдруг сказал: — Царь-то, Иоанн Васильевич, бежать собрался.

У Шуйского от ужаса вытянулся нос.

— Думаешь, брешу?

Шуйский молчал.

— А-а! Не бойся ты! Не мое это дело — выводить на чистую воду царевых изменников. Я брата твоего полюбил. Молод, а ума больше, чем у Мстиславских с Романовыми, коли умишко-то их вместе сложить. Мы, молодые, вместе должны держаться… Про царя правду говорю. Он вчера утром позвал английского гонца Сильвестра и велел ему домой собираться: пусть королева Елизавета на своем королевском совете решит, какой двор могут дать русскому царю-изгнаннику, сколько слуг позволят иметь, — смотрел нагло, а слова и подавно были крамолой и крамолой… И вдруг вздохнул — Такие вот дела, рында с большим саадаком… Вместе нам надо держаться, коли грянет беда.

— Я за царя-батюшку голову положу! — прошептал князь.

— Так и я положу! — сказал Годунов, сверкая белыми зубами. — Прощай покуда!

Василий Иванович побежал было, забыв, что и у него лошадь на коновязи. Дома заперся в чулане, за своей спальней.

Сидел на корточках, пот бежал по вискам, щекам. Не только обе рубахи — кафтан промок, а в голове — звон и пустота!

Наконец Василий Иванович вышел из ненадежного своего укрытия, умылся, переоделся. Велел привести Василису.

Девица пришла босая, в своем белом, вышитом васильками платье. Поклонилась до земли.

— Отпусти меня, господин! На мне твоего ничего нет. Отпусти, я пешком до дома дойду.

— Чего тебе пешком ходить? Лошадей в конюшне три сотни. А то, что на тебе моего нет, так будет.

Подошел к девице и опустил на ее высокую шейку купленные на Пожаре бусы. Подтолкнул упрямицу к зеркалу.

— Да поглядись же ты, Василиса-краса!

— Царица Небесная Матушка! — Над шитым васильками воротом, будто звезды, горели дивные камешки, глаза, напитавшись их сиянием, были точь-в-точь как эти камешки, только еще темнее, горячей, небесней.

Василиса не узнала себя.

— А платье-то мое!

Василий Иванович вдруг поклонился девице.

— Прошу тебя, не покидай меня. Мне так худо теперь. Может, завтра уж и голова долой.

Она посмотрела на него с испугом. Дотронулась до мокрых волос, прилипших ко лбу косицами.

— Уж не трясуница ли у тебя? Господи, какой ты, бедненький. Поберегу тебя, пожалею. Полыньки бы заварить. А бусы возьми от греха! Они ж небось царицыны. Меня еще кто и убьет за них.

— Носи, если нравятся! Никто тебя пальцем не тронет. В моих хоромах будешь жить.

— Да как же так?

— Будешь за рукодельницами приглядывать.

— За мной бы кто приглядел. Молода я быть людям, хозяйкой.

— За тобой я сам пригляжу.

Сделал к ней шажок, опасливо обнял, а она, как стрекоза, затрепетала.

Тихо было в Москве. Стояло летнее доброе тепло. Каждый день набегали тучки, поливали землю теплыми, короткими дождями. Трава на солнце сверкала, омытые купола церквей сияли.

Тихо было и в Кремле. Перед обедом царь взял с собой кто на глаза попался: правителя Бориса Давыдовича Тулупова, князя Шуйского, чудовского архимандрита Евфимия, лекаря Елисея Бомелея. Отправились к старому сокольнику. Сокольник ездил на охоту с царевичем, кто-то нечаянно вышиб старика из седла, и тот сломал ногу.

Домишко у сокольника был невелик, от нежданных гостей сделалось тесно, но государь посидел перед страдальцем на лавке, вина поднес. Денег оставил. Архимандрит Евфимий благословил. Тулупов и Шуйский, вслед за царем, подарили сокольнику деньги.

Бомелею же царь повелел быть возле больного, наказав лечить и вылечить, чтоб не остался хромым.

Василий Иванович в этом походе все на царя глядел да на князя Тулупова. Князь Борис Давыдович был высокий, под стать Грозному, но тучный, медлительный. Потел, вздыхал… Озабоченный многими делами, спрашивал Ивана Васильевича о том и о другом, но царь только пофыркивал, как кот:

— Сам умный, а помощник твой даже по фамилии Умной! Решайте как знаете. Я — человек старый. Мне на покой пора.

Старому еще и сорока четырех лет не исполнилось.

Князь Тулупов снова вздыхал, обливался потом: наводил тоску, а вот царь Василию Ивановичу очень нравился, воистину ведь заботливый человек, к простому сокольнику поспешил на помощь.

В ту ночь спал Василий Иванович с Василисой. Позвал постель перестелить да попросил лечь в постель: мягко ли?

— Мягко, — сказала Василиса.

— А тепло ли?

— Тепло.

— А мне одному холодно. Согрей меня!

Она и осталась.

Разбудили их уж поздно: брат приехал, Андрей Иванович.

— Что делается-то, Господи!

— Что?

— У Пречистой, перед Иваном Святым архимандриту чудовскому Евфимию голову отрубили.

— Кто, Господи?

— По указу царя.

— Евфимию?! — Василия Ивановича затрясло.

Вчера, только вчера царь улыбался архимандриту, брал его под руку, подводя к болящему сокольнику. Вчера всеми почитаемый… ныне предан топору. Еще и солнце-то не поднялось как следует, а голова чудовского — чудовского! — архимандрита уж стукнулась об окровавленный помост.

Князь Андрей кликнул слугу, сам подал брату ковш воды.

Василий Иванович покорно напился, намочил бороду и рубаху на груди.

— Не одного Евфимия, — сказал князь Андрей, — казнили протопопа Амоса из храма Николы Гастунского… Дворян, купцов… А головы, знаешь, куда метали? К новому двору князя Ивана Федоровича Мстиславского.

Василий Иванович в исподней рубахе, босой, прошлепал, как гусь, через спаленку, опустился на лавку и замер — истукан истуканом. Князь Андрей сел рядом.

— За что? — спросил старший младшего.

— За измену.

— А вчера измены, знать, не было?

— Наше дело — сторона.

Василий Иванович обнял Андрея.

— Наше дело — сторона! Умница! Упаси нас Боже мешаться в дворцовые игрища. Андрей, заклинаю тебя памятью отца и матери. Не ластись к царевичу! Царь Иван всю Русь зарежет, мня, что на место его царское есть покусители.

О Годунове даже не помянул. Андрей — человек супротивный.

Более всего ужасало Василия Ивановича, как он поглядит теперь на царя? Отвести взгляда невозможно, станешь врагом царю. А как в глаза глядеть?

Ничего! Обошлось. Приехал на службу в Думу и, себе на удивленье, удостоился царской милости. Иван Васильевич даровал торговому городу Шуе уставную грамоту. Такие грамоты имели не многие города. Да ведь и то сказать — Шуя торговала с Казанью, с Нижним Новгородом, с Тверью, с Великим Новгородом, со Псковом, с Рязанью…