Этель Войнич - Сними обувь твою
— Не было времени, — пробормотал Генри. — Нам пришлось обвенчаться гораздо раньше, чем предполагалось, чтобы ее брат мог быть посаженным отцом.
Он торопился назад в Португалию. Он на дипломатической службе.
— Знаю, знаю. Кто его туда устроил, по-вашему? Монктон конечно. Кстати, что вышло из этого мальчика? Он вам нравится? Я рада этому. В последний раз, когда я его видела, это был прехорошенький мальчуган в синем бархатном костюмчике. Он сидел на скамеечке в нашем парижском посольстве и читал сказки, ужасно благонравный и послушный.
Как можно скорее свозите ее в Лондон или в Бат, чтобы она себе что-нибудь сшила. Через понедельник вы обедаете у нас… Есть у нее подходящий туалет? Думаю, что даже Дора сумела сделать ей подвенечное платье. Интересно, кто его шил? Ах, подарок моей сестры! Превосходно. Но пусть его прежде кто-нибудь посмотрит. Последняя новобрачная, которую я представила нашему обществу, забыла, что день ее свадьбы уже прошел. Правда, это не имело большого значения: ему под семьдесят, и он ходит с тростью. Но молодой петушок вроде вас — дело другое, а?
Она, дружелюбно усмехаясь, ткнула его локтем в бок, а он почувствовал, что его передернуло. Он был не более щепетилен, чем любой человек его сословия и его века, но ему не хотелось, чтобы она так шутила о Беатрисе.
Леди Монктон высунулась из окна кареты, грозя ему жирным пальцем.
— Постарайтесь быть ей хорошим мужем, мастер[6] Генри, или вы будете иметь дело со мной!
Придя в себя, он кинулся в гостиную, схватил свою молодую жену в объятия и осыпал ее градом поцелуев.
— Любимая, любимая! Понимаешь ли ты, кого ты покорила? Я еще не видал, чтобы она с кем-нибудь так разговаривала, ни разу не видал! Все графство будет у твоих ног. Красавица ты моя! Как я смогу отблагодарить тебя?
Беатриса до боли прикусила нижнюю губу. Приятно, когда добиваешься цели. Но такой ценой?
Она чуть отодвинулась.
— Не надо, Генри, ты мнешь мне платье.
Он расхохотался и отпустил ее.
— Твое платье! Ну и попало же мне из-за него! Нам пора подумать о пополнении твоего гардероба.
— Но у меня все есть. Я просто забыла переодеться. А леди Монктон всем указывает, как одеваться?
— Наверное всем, к кому хорошо относится. Но боюсь, что очень многих она просто не удостаивает своим вниманием. Я был просто поражен, увидев, что она целует тебя на прощанье так нежно, словно ты ее родная племянница.
Ему, кажется, и в голову не приходит спросить себя: а нравится ли ей, что ее целует, называет милой девочкой и треплет по щеке совершенно незнакомая женщина с поблескивающими свиными глазками. Она быстро опустила ресницы, Что ж, если он доволен…
Все еще сияя, он отправился доканчивать осенний осмотр своих фруктовых деревьев.
Глава VII
На следующее утро управляющему пришлось долго томиться у крыльца.
Генри, узнав, что после завтрака предстоит примерка подвенечного платья, которое переделывали для визита в замок, не мог упустить случая насладиться видом своей возлюбленной в этом белоснежном целомудренном великолепии. В день их свадьбы его мысли были заняты другим.
Миссис Джонс, с полным ртом булавок, ползала по полу, подкалывая шлейф.
Беатриса, тоненькая и стройная, опустив руки, неподвижно стояла перед зеркалом, ожидая, пока все длинные блестящие складки будут подколоты и тщательно измерены. Когда он вошел, она не пошевелилась и продолжала сурово смотреть на свое отражение. В ее ушах звучала строчка из какой-то елизаветинской трагедии, которую любил ее отец: «Почтительно поддерживают шлейф, а душу волокут по грязи».
Когда Генри подошел, экономка, оглянувшись через плечо, заговорила с ним. Сегодня она была в хорошем настроении. Неожиданное одобрение старой графини сильно подействовало на нее, и она начинала надеяться, что выбор ее обожаемого мастера Генри не столь неразумен, как она опасалась.
— Сидит оно замечательно, но что хозяйка будет с ним носить? Красные розы? На южной стене много бутонов, к будущей неделе они должны распуститься; а если ночью будут заморозки — зима-то уже на носу, — я прикрою их из окна рогожкой. А то, если хотите, я подберу веточку жасмина получше, хоть он почти отцвел.
В дверь постучала судомойка.
— Простите, сударыня, кухарка говорит, пусть миссис Джонс придет посмотреть, уварилась ли смоква. Она никак не вспомнит, сколько ей положено кипеть.
Миссис Джонс поднялась, покачав головой.
— Ах ты господи! Я ей три раза повторяла! Вы меня извините, сударыня? Я сию минуточку ворочусь и помогу вам снять платье.
— Спасибо, миссис Джонс, но вам не стоит лишний раз подниматься наверх.
Я сумею расстегнуть крючки.
— Как хотите, сударыня. Уж очень обидно будет, если смоква переварится.
Вы его положите тогда на стул, а я потом уберу.
Когда экономка ушла, Генри вернулся к разговору о цветах.
— Я думаю — жасмин. Розы носят все.
— Как хочешь.
— Так, значит, жасмин. Но нужно еще какое-нибудь украшение: ожерелье или… Ах, я забыл…
Он смущенно посмотрел на нее, вспомнив список украшений, который читался в Кейтереме.
— Но ведь у тебя же было что-то свое? Как, нет даже и пары сережек?
— У меня уши не проколоты. Отец был против. Ему не нравился этот обычаи.
— Ни броши, ни браслета? Совсем ничего? Надо немедленно этим заняться.
Но времени осталось так мало. Она густо покраснела.
— Нет, Генри, пожалуйста не покупай мне больше ничего, — попросила она.
— Я вообще не люблю драгоценностей. А расходов и так уже было слишком много.
Ты сам говорил, что нужно экономить.
Она была права: денег в банке почти не осталось. Лучше подождать мартовской выручки, прежде чем позволяв себе новые расходы, в которых нет настоятельной необходимости. Но нельзя же допустить, чтобы его жена впервые предстала перед местным обществом только с веточкой жасмина и без всяких драгоценностей.
— Может быть, удастся найти что-нибудь в шкатулке моей матери? — сказал он. — Правда, там почти ничего нет. Ведь ты знаешь, Бартоны никогда не были знатью. Кроме того, после смерти деда она жила в страшной бедности; ей пришлось расстаться со старинным фарфором. Но когда она вышла замуж за моего отца, он купил ей несколько недурных вещиц. Давай все-таки посмотрим.
Он вернулся со шкатулкой, на которой аккуратным почерком было написано:
«Драгоценности моей любимой жены. Моему сыну Генри после моей смерти». Он сел, открыл крышку и начал выкладывать содержимое шкатулки на стол.
Большинство вещиц было ценно только как сувениры: сплетенные из волос цепочки, траурные брошки из оникса и агата, старые истертые венчальные кольца, детское коралловое кольцо и погремушка. Драгоценностей было немного — все тяжелые, дорогие, безвкусные, очевидно из запасов какого-нибудь провинциального ювелира. Генри покачал головой; затем, лицо его прояснилось.
— Вот!
Он поднял плоский золотой медальон, усаженный мелким жемчугом, и ласкающим движением пропустил между пальцами длинную золотую цепочку.
— Он тебе нравится? По-моему, неплохо. Отец купил его матери на другой день после того, как я родился. Стеклышко было вставлено после. Видишь ли…
Он перевернул медальон. Там за стеклом лежали две прядки детских волос.
— Волосы моего брата и сестры — близнецов. Они умерли от дизентерии, когда я был еще совсем маленьким. Одно из самых ранних моих воспоминаний, что я сижу у нее на коленях и хочу схватить медальон. Она отняла его и сказала: «Нельзя». Потом поцеловала его и заплакала. Мне, наверное, было тогда года три-четыре. Мне было только шесть, когда она умерла. Много лет спустя отец рассказал мне, как она горевала по ним.
Беатриса внимательно смотрела на его лицо. Да ведь оно стало совсем другим — в нем нет ничего отвратительного!
Генри все еще колебался.
— Боюсь, что он немножко старомоден, но если все-таки он может подойти…
— Я с радостью надену его, если тебе не будет неприятно, — мягко ответила она и чуть смущенно наклонила голову, чтобы ему легче было надеть ей на шею цепочку. — Спасибо. Мне приятнее носить это, чем какую-нибудь драгоценность.
Она поглядела на крохотные светлые прядки за стеклышком. Ей почему-то стало легче, словно они были счастливым талисманом.
— Лучше спрячь его в шкатулку до понедельника, — сказала она и начала снимать цепочку. Но у самого горла цепочка зацепилась за что-то острое, и Беатриса уколола палец.
— Кажется, здесь осталась булавка, — сказала она. Генри подошел к ней.
— Дай, я посмотрю. Да, прямо в кружевах какая-то изогнутая проволочка.
— Ах да, помню. На ней держались лилии леди Мерием, а то они все падали.
Ее лицо снова стало суровым при воспоминании о том, как ее мать святотатственными руками украшала символом непорочности тело, которая сама предала на поругание. Наверное, когда-нибудь откроют, что Иуда Искариот был женщиной и матерью.
