Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая
Лицо Василия потемнело. Петр Иванович вдруг вспомнил, что его собеседнику в детстве довелось оказаться в такой же ситуации, и понял, что дальнейшие возражения совершенно неуместны.
Мне думается, что на самом деле дело было не только в собственных детских впечатлениях Василия. Воспитанный православной церковью, он просто не мог воспринимать чужую боль и беду иначе, чем свою собственную.
Как мне рассказывали и Николай Васильевич Мурашов, и другие будущие ученики Ощепкова, он и в самом деле всю жизнь, никогда не декларируя этого, в глубине души жил по Божьему Завету: «Возлюби ближнего, как самого себя» – в самом высоком смысле этих слов. То, что мы сейчас называем сопереживанием, было ему свойственно в огромной степени. Думаю, что это отражалось и на его тренерской деятельности, и в его труде по созданию принципов нового русского единоборства, это тоже, наряду со многим другим, явилось той основой, которая была заложена в философию создаваемого им вида самообороны без оружия.
Адрес, выписанный из регистрационной книги, привел Василия к маленькому бревенчатому домику на Орлиной горе. Небольшую веранду совсем заплели вьющиеся растения: душистый горошек, плющ, дикий виноград. Ставни на окнах были заботливо покрашены веселенькой голубой краской. Отсюда, с сопки, был, как на ладони, виден весь порт. Хозяйка, высокая худощавая старуха, не торопилась пускать непрошеного гостя на порог.
– Кого тебе, говоришь? Настасью Павловну? Эва, спохватился – съехала она давно отсюда. А кто ж ее знает куда. Им съезжать-то – дело недолгое: все вещички в одном узелке. Одно название, что барыня. А раз ты барыня – ты и плати. Я уж и так им за месяц плату-то простила: Бог с тобой, говорю, съезжай только. Мне тоже не резон задаром комнату сдавать: есть-пить надобно. Вот сейчас жилец, с парохода механик, – тот плотит в аккурате…
Хозяйка вдруг прервала свою речь, зорко всмотрелась в Василия из-под ладони и, переменив тон, неуверенно спросила:
– А ты… часом, не родней ей приходишься? А то, может, заплатишь ейный должок-то? Семь с полтиной всего…
– Да я… – начал было Василий, но махнул рукой и полез за деньгами: в конце концов, за любопытство тоже надо платить. Хотя чувство, приведшее его сюда, с большой натяжкой можно было назвать любопытством: душу саднило прикосновение к чужой беде и незащищенности. Он снова и снова, будто воочию, увидел Анастасию Павловну в темном платье, услышал ее надтреснутый голосок.
Осень разукрасила Орлиную гору разноцветьем своих красок, и теперь ветер швырял под ноги Василию эту пеструю листву. Банальное сравнение пришло ему в голову: вот так и судьба швырнула оземь и понесла неведомо куда эту женщину, словно тоже подхваченную ветром… На этот раз избитое сравнение было донельзя точным.
Он возвращался расстроенный своим неудавшимся походом, но ему почему-то казалось, что это далеко еще не конец всей этой истории, так неожиданно глубоко задевшей его. Собственное сиротство вставало перед ним так явственно, будто все это было вчера, и он снова и снова ощущал себя мальчишкой, безжалостно вышвырнутым без опоры и защиты в большой и страшный мир.
Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее его разыскивать эту, по существу, незнакомую женщину: в этих поисках он словно приближался опять к владыке Николаю, слышал его голос, произносивший евангельские слова о милосердии, видел его участливые, сострадающие глаза. Это было глубоко личное чувство, которым он не мог и не хотел делиться ни с кем. И оно же натолкнуло его на мысль обратиться к отцу Алексию, показать фотографию, которую он теперь постоянно носил с собой, и спросить, не встречалась ли ему эта женщина, нет ли ее в числе прихожанок?
Василию не хотелось искать Анастасию Павловну по каким бы то ни было официальным каналам: вряд ли он смог бы объяснить там достаточно убедительно причину своих поисков. Кроме того, ему казалось, что в ту ночь исчезнув после их разговора (как оказалось, навсегда) в дождливой непроглядной тьме, она оставила ему какую-то тайну и, может быть, не хотела, чтобы обстоятельств ее жизни касались посторонние. Он тоже не искал бы ее так настойчиво, уважая ее право исчезнуть, если бы не крепнущее предчувствие, что с ней случилась какая-то беда. И еще был мальчишка, пытливо и доверчиво смотревший с фотографии живыми, смышлеными глазами.
Василий встретился с отцом Алексием на другой же день после своего похода на Орлиную гору, показал ему фотографию и рассказал все обстоятельства своей встречи с Анастасией Павловной. Священник, надев очки в круглой проволочной оправе, долго молча всматривался в снимок, наконец, вздохнув, снял очки и, протирая стекла, медленно сказал:
– Боюсь ошибиться, но… Впрочем, давайте посмотрим в приходской книге… Вот… Нет, к сожалению, я не ошибся: я отпевал ее нынешней весной.
– А мальчик?! – вскрикнул Василий. – Что сталось с мальчиком?
– Да… Припоминаю – там был мальчик. Наш церковный староста, кажется, договаривался с их квартирной хозяйкой определить его в сиротский приют. Какой именно? К сожалению, не знаю, Василий Сергеевич. Не сочтите это за черствость, просто за последнее время мне пришлось пропустить через себя столько человеческих трагедий…
«А вот преосвященный Николай сумел вместить в своем сердце среди стольких разных человеческих судеб и маленькую мою. И ведь тоже была война…» – с невольным укором подумал Василий и тут же осудил себя за этот невысказанный упрек: каждый трудится на ниве Господней в меру своих слабых человеческих сил, и не всем сужден нравственный подвиг святителя.
Однако мальчик был, он остался совсем один, и ему нельзя было дать затеряться в суматохе этих неспокойных, совсем не подходящих для маленьких детей, жестоких времен. Василий поклонился отцу Алексию и попросил свести его при первом удобном случае с церковным старостой.
– Да вот он – у свечного ящика, – промолвил отец Алексий, показывая кивком головы на плотного седого мужчину с окладистой бородой.
Проведенные шепотом краткие переговоры, увы, не дали ничего утешительного. Парамон Ильич, так звали старосту, с сокрушением развел руками.
– Верно, была у меня договоренность о сиротском приюте, бывшем Мариинском, с Анной Семеновной, их квартирной хозяйкой, значит, насчет Николушки – так мальца звали. И через пару дней пошел я к ней проверить, как обстоят дела. А она мне прямо чуть не в ноги бухнулась: «Грех-то какой, батюшка Парамон Ильич, – голосит, – недоглядела я малого. Сбег ведь». Спрашиваю, как, дескать, сбег? «А как сказала я ему, собирайся, мол, Николушка – завтра пойдем в приют определяться, так он сжался весь, посмотрел на меня волчонком – и ни словечка. А наутро хвать – ни его, ни одежонки, какую я с ним в приют собрала». Я спрашиваю ее, не прихватил ли паренек с собой чего хозяйского – денег там… Нет, говорит: «Только хлеба краюху да еще медальончик у них был такой на цепочке с портретом барыни. Я прибрала было, думала, может, золотой… И фотки нет, что у них на столе стояла – ну еще где он с барыней снят. Рамочка одна пустая осталась».
– И вы его не искали? – спросил Василий.
– Так ведь где сыщешь, – потупился староста. – Их нынче, безродных-то, вон полная Мильонка.
– Какой же он безродный, – с сердцем возразил Василий. – Чай отца-мать помнит.
– Да это так говорится, – поправился староста. – Про тех, значит, которые без родителей… – Он хотел добавить что-то еще, но умолк под выразительным взглядом отца Алексия.
Священник вместе с Василием вышел из церкви и, когда тот уже хотел раскланяться, придержал его за руку:
– Я так понимаю, что вы будете продолжать поиски мальчика. Бог вам в помощь в этом добром деле. А я, со своей стороны, обещаю вам: сделаю все, что в моих силах. Чувствую в нестроении этой детской судьбы и свою вину.
* * *Странное испытываешь чувство, когда положение автора позволяет тебе взглянуть на события и с другой стороны: велико искушение «подправить» судьбу – столкнуть как бы случайно людей, которые никак не могут встретиться; ответить на вопросы, которые порой мучительно ищут герои, а ты-то, автор, уже знаешь ответ…Но у повествования есть свои законы, а автору не дано право ни встать над происходящим, ни вмешаться в него. Единственное, что я могу с позиции сегодняшнего знания, так это рассказать, что происходило с мальчиком в матросском костюмчике в то время, когда остальные герои моего повествования потеряли его из виду. Воспоминания Николая Васильевича Мурашова позволяют мне сделать это.
* * *Мама уже начала было оправляться от простуды, когда оказалось, что беды совсем не собираются нас оставить. Я подслушал разговор, который однажды затеяла с матерью наша квартирная хозяйка. Во все время маминой болезни она, чем могла, помогала нам: вызвала доктора, приносила еду и горячий чай с малиновым вареньем. Но чем дольше отодвигалось мамино выздоровление, тем чаще я примечал на лице хозяйки недовольство и нетерпение. Так тянулся не один месяц. И к весне 1919 года, едва маме заметно полегчало, хозяйка не вытерпела:
