Константин Симонов - Товарищи по оружию
Артемьев кивнул.
– Значит, так, – сказал дежурный, растягивая слова, как будто его что-то смущало.
– Куда мне идти? – нетерпеливо спросил Артемьев.
– Да идти вам будет далеко, – сказал дежурный, – теперь вам ехать надо.
Он снова помолчал в раздумье и наконец сказал:
– Вы уж ночуйте тут.
– А, что, разве штаб 113/4 не здесь? – спросил Артемьел.
– Да он здесь! – нерешительно сказал дежурный. – Вот и дежурю, – показал он на себя и на телефон. – А вообще-то штаб сейчас как раз на колесах, едет. А опергруппа уже на Хамардабе.
Начальник штаба был тут сегодня днем, тоже уехал на Хамардабу.
– А где эта Хамардаба? Далеко отсюда? – спросил Артемьев, озадаченный тоном дежурного, очевидно что-то недоговаривавшего.
– Километров сто, – сказал дежурный. – Вы уж тут заночуйте. Утром туда пойдут машины, я вас извещу. Только где вас положить?
– Могу здесь, – сказал Артемьев.
Но дежурному, как видно, не хотелось уступать свой топчан, а класть капитана, хотя бы и вновь прибывшего, на пол было неудобно.
– Нет, надо вас где-нибудь положить, – задумчиво проговорил он, взялся за ручку телефона, но тут же радостно спохватился: – В госпитальную юрту, вот вас куда!
– Я пока не больной.
– Да нет, это для персонала юрта, она сегодня, должно быть, почти пустая. А найти ее так…
Он встал, чтобы открыть дверь и показать с порога, но вспомнил про комаров и остановился.
– Все равно ничего не видно. Я вам просто скажу: как выйдете из двери – прямо. Третья юрта по левой руке. Чемодан, если хотите, оставьте.
– Да нет уж, все равно!
Артемьев поднял было чемодан, но снова опустил его, решив спросить о том, что его больше всего интересовало:
– Как обстановка?
– Да вроде начались события на сегодняшний день, – с заминкой сказал дежурный.
– Ну, события-то, положим, начались еще четырнадцатого, – стремясь показать свою осведомленность, возразил Артемьев.
– Подробности об обстановке на сегодня мне неизвестны, – как улитка в раковину, уполз в себя дежурный, – а завтра на Хамардабе вы будете лучше меня знать.
Артемьев простился с ним, подхватил чемодан и, помня о комарах, быстро закрыл за собой дверь.
На ощупь пройдя мимо двух юрт, в одной из которых постукивала пишущая машинка, Артемьев у третьей юрты больно ушиб ногу о здоровенный кол с прикрученной к нему, уходившей куда-то вверх веревкой, чертыхнулся и услышал басистый голос:
– Товарищ военврач, что ж вы фонарик-то забыли?
– Я не военврач, – сказал Артемьев, подходя к человеку, которого не мог разглядеть, – по меня направили ночевать в госпитальную юрту. Это она?
– К товарищу Апухтину? – спросил голос.
– Не знаю уж, к кому, – сказал Артемьев, с досадой чувствуя, что он здорово расшиб коленку. – Знаю только, что в госпитальную юргу.
– Заходите, – сказал голос, – только товарища Апухтина нету, придется подождать.
Человек откинул угол кошмы, закрывавшей вход в юрту, и пропустил Артемьева вперед. Артемьев влез в юрту, поставил чемодан и устало плюхнулся на него. Посередине юрты стоял стол, а по окружности – пять парусиновых коек, из которых только одна была застлана. Огарок свечи, пристроенный на консервной банке из-под сгущенного молока, слабо освещал все это.
Человек, с которым говорил Артемьев, оказался немолодым старшиной медицинской службы.
– Значит, вы не медик? – сказал он, глядя на петлицы Артемьева.
– Значит, не медик, – сердито потирая ушибленную ногу, ответил Артемьев, – но тем не менее из юрты вашей не уйду.
– Мое дело маленькое, товарищ капитан. Это как товарищ Апухтин скажет. Чаю хотите?
– Еще как!
– Я сейчас товарищу Апухтину за чаем пойду, – сказал старшина, – так возьму и для вас.
Он взял чайник, сунул под мышку термос, а в карман – лежавший на столе сверток с заваркой и, перед тем как выйти, с сомнением оглянулся на Артемьева, словно колеблясь между необходимостью принести чай и нежеланием оставить тут этого неизвестного капитана без разрешения товарища Апухтина.
Артемьев пересел с чемодана на койку и лишь теперь почувствовал, как у него горит все лицо. Пока он в темноте ходил по Тамцак-Булаку, комары, оказывается, совершенно искусали его. Открыв чемодан, он вытащил флакон одеколона и стал растирать лицо и шею.
– Это вы зря одеколоном, – сказал кто-то за его спиной.
Он обернулся. У входа в юрту, еще придерживая только что закрытую за собой кошму, стоял высокий военврач с тремя шпалами на петлицах. У него была по-военному подтянутая фигура, крепко охваченная ремнем с маленькой кобурой. Лицо у военврача было молодое, властное, с зачесанными на пробор светлыми волосами. Фуражку он держал в руке и обмахивался ею.
– Вот видите, даже и здесь зуммерят, – сказал он, прислушавшись к гудению комаров, положил фуражку на стол и протянул руку Артемьеву: – Апухтин.
Артемьев встал и назвал себя.
– Да сидите вы, – сказал военврач, – Только что прилетели?
– Да.
– Ночевать прислали?
– Да.
– Знают, что мы уже почти эвакуировались.
– Эвакуировались?
– Вперед эвакуировались, – улыбнулся Апухтин. – Поближе туда госпиталь передислоцировали, – неопределенно ткнул он рукой в стену юрты. – Всё отправили. Даже не знаю, чем вам укрыться. Тут ночи холодные.
– Ничего, я шинелью, – сказал Артемьев. – Была бы койка.
– Видно, так, – сказал Апухтин. – У меня тут сейчас осталось только четверо тяжелораненых. Из-за них, собственно, и задержался. С этим же самолетом, каким вы прилетели, с рассветом отправлю их в Читу, а сам двинусь на новое место. У нас еще некомплект: я и за начальника, и за главного хирурга. Что, не помогает одеколон?
– Нет, – сказал Артемьев, – в первую минуту было легче, а сейчас опять горит.
– Ничего не помогает, – кивнул Апухтин, – только терпение.
– Я сегодня видел в Чите двух тяжелораненых, ваши?
– Мои, вчерашние, – подтвердил Апухтин. – Правда, один вряд ли выживет, хоть я и очень старался. Летчики. А сегодня с утра уже пехота-матушка пошла.
– А что, бои? – спросил Артемьев.
Апухтин удивленно посмотрел на него, но, вспомнив, что капитан только что прилетел, коротко сказал, что японцы с утра перешли в наступление и к трем часам дня в госпитале было уже девяносто раненых.
– И как раз передислокация! Три хирурга уже на новом месте, а я еще здесь, на старом. Как в книгах пишут – по локти в крови. Когда пришли, никого тут не застали?
– Старшину. Он за чаем пошел.
– Вот это замечательно!
– Вы впервые? – спросил Артемьев. Он хотел спросить, впервые ли Апухтин на войне, но почему-то неуклюже спросил: – Впервые оперируете?
Но Апухтин понял смысл его вопроса.
– Нет, не впервые. Я был на Хасане. Но вообще-то наша хирургия дело всегда кровавое. Так что для нас в этом смысле на войне меньше разницы, чем для всех других. А вы впервые?
– Впервые.
– Останетесь здесь, в Тамцаке, или поедете на Хамардабу?
– Должен ехать завтра утром. Вы не туда?
Апухтин задумался.
– Могу подвезти до госпиталя. Это немного в сторону, но оттуда можно с обратной санитаркой прямо на передовую.
Апухтин взял одну из подушек, лежавших на застеленной койке, и перебросил ее на койку, где сидел Артемьев.
– Ложитесь пока, до чая.
Артемьев положил под голову подушку и натянул до подбородка шинель. Он лежал, закрыв глаза, и вспоминал зал Большого Кремлевского дворца в день торжественного выпуска в ту минуту, когда начальник их Академии имени Фрунзе от лица всех академий рапортовал, стоя в трех шагах от Сталина.
«Академии Рабоче-Крестъянской Красной Армии окончили две тысячи сто сорок три человека, в том числе четыреста тридцать пять человек с отличием), – рапортовал начальник.
Артемьев подумал тогда, что в числе четырехсот тридцати пяти человек, окончивших с отличием, есть и он, капитан Артемьев, и посмотрел на Сталина.
Как ему показалось, Сталин, в свою очередь, с интересом смотрел на них, собравшихся в этом зале, смотрел внимательно и задумчиво.
