Леонтий Раковский - Кутузов
Михаил Илларионович, задумавшись, шел по лагерю. Надоело ожидание штурма, вечная жара и еда всухомятку — с топливом под Очаковом было плохо.
Откуда-то со стороны берега моря доносилось жиденькое пение: несколько неспевшихся голосов тянули "со святыми упокой". Снова кто-то умер от поноса, не дождавшись штурма турецкой крепости.
— Михаил Илларионович! — окликнули сзади.
Кутузов обернулся. К нему шел, размахивая снятой с головы каской, непоседливый, энергичный генерал-аншеф Суворов — восходящая звезда русской армии, герой Туртукая, Козлуджи и Кинбурна. Любимец солдат.
— Здравия желаю, Александр Васильевич! — живо приветствовал его Кутузов.
— Ваши егеря — молодцы! Как ловко-то "языка" добыли, помилуй бог! Слыхал, слыхал! — хвалил Суворов, пожимая Кутузову руку. — Ну что ж? Сидим у моря, ждем погоды? — спросил генерал-аншеф.
Осторожный Кутузов только улыбнулся.
А Суворов, не дождавшись ответа, с жаром заговорил, — видимо, наболело:
— Князь Потемкин так спешил к Очакову: помилуй бог, двести верст тащился тридцать пять суток. Словно баба на богомолье. Я вон из Минска до Варшавы — шестьсот верст — отмахал за двенадцать дней. Принц де Линь смеется: фельдмаршала, мол, задержала на Днепре вкусная рыба. Как говорится: либо рыбку съесть, либо на мель сесть. Вот и сел на мель. Сидит и глядит. А одним гляденьем крепости не возьмешь! Турок считает: раз толчемся на месте, значит, слабы. Ободрился. Лезет сам. Не таким способом бивали мы басурман! Послушался бы меня — давно Очаков был бы наш! Помилуй бог, штурм — дешевле всего. Наши вон без штурма кажинный день мрут, как мухи. И выйдет по солдатской поговорке: турки падают, как чурки, а наши здоровы — стоят без головы. Не правда ли? Знаем одно — палить из пушек.
— Бомбардировки ретраншемента не достигают цели, — согласился Кутузов. — Мы поздно оценили значение передовых турецких пунктов-садов.
— Верно! А кому тут и оценить? Инженер-генералу Меллеру? Сюда бы наших старичков: вашего батюшку Лариона Матвеича или тестя, Илью Александровича Бибикова. Вот это были инженеры.
— Да, — вздохнул Михаил Илларионович. — Старики умерли…
— А он сидит, боится шевельнуться: мины! Ждет, когда лазутчики купят в Париже и пришлют ему полный план, где в Очакове заложены мины. А я не побоюсь! Мне надоело сидеть, помилуй бог!
И он побежал дальше, точно сию минуту собирался на штурм.
Кутузов смотрел вслед Суворову и думал: все такой же — пылкий, горячий.
А князь Потемкин чересчур уж осторожен!
Бригадным командиром Потемкин был хорош, а вот главнокомандующий из него получился никудышный.
IVВ палатке стало совершенно темно. Кутузов велел денщику зажечь свечу: хотел написать в Петербург жене. Домой Михаил Илларионович писал часто.
Как быстро летит время! Кажется, вчера женился, а вот уже прошло больше десяти дет! И у них уже пятеро маленьких дочерей. Самой младшей, Дарье, нет еще и полугода…
Михаил Илларионович писал письмо, спрашивал о здоровье детей и живо представлял себе всех их.
Старшая, Прасковья, уже совсем большая — ей одиннадцатый год. Но самая любимая — это средняя, пятилетняя Лизанька, толстенькая, черноглазая. Вся в Бибиковых.
Когда Михаил Илларионович уезжал в армию и старшие девочки плакали, Лизаньку уговорили, что папа уезжает ненадолго.
И она повторяла: "Ты скоро вернешься, скоро?" — "Скоро, скоро", — отвечал папа, прижимая девочку к себе.
Михаил Илларионович не писал жене о том, что в лагере свирепствует кровавый понос и гнилая лихорадка, чтобы не тревожить родных. Написал лишь, что маркитанты пользуются случаем, невероятно дерут за все продукты и что под Очаковом плохо с дровами — не на чем готовить еду. Рассказал, как он сжег свою коляску: на каждом колесе денщик Ничипор сготовил ужин, а на оглоблях — обед.
"Написать о том, как 27 июля Суворов все-таки атаковал передовые укрепления Очакова, а Потемкин не поддержал его? Нет, не стоит!" — решил Михаил Илларионович.
В это время из ставки фельдмаршала послышалась веселая музыка: начинался всегдашний вечерний концерт, на который очаковские собаки отвечали нескончаемым лаем.
Кутузов продолжал писать:
"Нет ничего смешнее, как читать в разных немецких, французских и прочих ведомостях о действиях нашей армии, все ложно, бесчестно и бессовестно написано…"
Вдруг за палаткой послышался конский топот и какие-то возбужденные голоса.
Кутузов вышел из палатки.
С десяток егерей окружило двух ахтырских гусар, проезжавших мимо.
— В чем дело, ребята? — спросил Кутузов.
— Турки у лимана захватили в плен корнета и гусара, ваше превосходительство, — отвечал егерь.
— Как так?
— Ввечеру корнет и трое гусар поехали за тростником.
— На ночь глядя — за тростником? — удивился Кутузов.
— Так было приказано корнетом, ваше превосходительство, — объяснил гусар.
— Ну и что же дальше?
— Поехали, а турки у лимана их и схватили.
— Как же это? Ведь не слышно было ни выстрелов, ничего…
— Их благородие даже пистолетов из ольстреди не выняли, — рассказывал гусар.
— Как фамилия корнета?
— Шлимень.
Кутузов усмехнулся, думая: "Нарочно передался, подлец! Вон и степь подожгли".
Из степи несло на русский лагерь дымом и гарью: в степи горела трава. В сгущавшейся ночной темноте пожар представлял мрачную, зловещую картину.
А в ставке князя Потемкина гремела, не умолкая, веселая музыка.
VУже второй день очаковские пушки молчали, словно их и вовсе не было. Левофланговая русская батарея, ближе других расположенная к крепости, отдыхала.
Неожиданным роздыхом воспользовались и бугские егеря, прикрывавшие батарею. Полковник разрешил одной роте постирать белье. Августовский день был благостен, тепел и тих.
Егеря расползлись по берегу — стирали, сушили, купались.
С высокого минарета, выглядывавшего из садов очаковского предместья, прокричал муэдзин, призывая правоверных к полуденной молитве.
Намаз окончился.
И тут турки, таившиеся в соседних буераках, как мыши, стали стрелять из ружей по егерям.
Егеря лишь посмеивались: толку от этой стрельбы для турок — никакого.
— Мало каши едал осман! Придется еще подучиться стрелять!
— Пусть его потешится.
Разложив на камнях и по берегу выстиранные сорочки и порты, егеря сидели под откосом, в укрытии. Несколько человек еще купалось в море. И вдруг нежданно-негаданно раздался пушечный выстрел и в самую середину разложенного белья грохнула бомба.
Вместе с песком и камнями полетели в стороны ошметки солдатского бельишка. А берег окрасился кровью — двое егерей оказались ранеными. Егеря бросились собирать непросохшее белье и бежали к своим.
Турецкие пушки били по берегу, но на этот раз ядра падали в воду, подымая фонтаны радужных брызг.
Артиллеристы посмеивались сверху:
— Басурман — дурак: каждый выстрел стоит двадцать пять рублей, а за все эти латаные порты да сорочки маркитант и пятерки не даст.
— Тебе, конечно, не жалко — чужое, а мне сорочка дороже ста рублёв! Потому как она у меня остатняя! — говорил в сердцах егерь, с трудом натягивая на себя еще сырую сорочку.
На батарее раздалось знакомое:
— …То-овсь!
Русские пушки стали отвечать.
С первого выстрела угодили в самую площадку минарета.
— Пусть мулла благодарит аллаха, что успел убраться оттуда!
И тотчас же на очаковских валах показались белые и красные знамена. И турецкая пехота, надеясь, что егеря не успели одеться, высыпала из буераков и садов с истошными криками "алла".
Егеря приняли их в штыки.
— Вот тебе за мои порты! — кричал кто-то.
Все смешалось — чалмы и каски.
А батареи били через головы пехоты друг по другу.
…Генерал-майор Кутузов проверял с капитаном Резвым ведомости на продовольствие 2-го батальона, когда к нему от 1-го батальона прибежал егерь:
— Ваше превосходительство, турки зачали трепалку!
— Слышу! — спокойно ответил Кутузов.
— Их сила большая. Страсть. Головы нашим режут. Полковник просит сикурец!
Кутузов понял, что дело серьезное. Он бросил ведомости и кинулся выводить 2-й батальон.
Залились егерские трубы.
Капитан Резвой задержался в палатке, складывая ведомости.
2-й батальон уже поспешил на выручку к своим.
Резвой бежал сзади, с тревогой думая о генерале: "Ну что он сам всегда впереди? И ведь больше сорока годов, а бежит как молоденький!"
2-й батальон вступил в бой.
Где-то впереди виднелась плотная фигура генерал-майора.
Вот он остановился, машет шпагой, увлекает егерей вперед — и вдруг зашатался:
— Что это? Опять ранили? Ах ты господи!
