Государи Московские: Святая Русь. Том 1 - Дмитрий Михайлович Балашов
Глаза у Епифания, когда он выговаривал все это, были отчаянные от собственной дерзости и желания получить просимое. Феофан ответил вьюноше с мягкой улыбкою:
– Всего, что ты перечислил тут, невозможно враз написать ни на каком самом пространном листе. То, что я могу изобразить, будет сотая доля, малость от множества, ну а остальное ты сам себе представишь и уразумеешь, глядя на малое изображение!
Сказав это, Феофан вынул кисть, развернул лист плотной александрийской бумаги и быстро, под взорами онемевших сотрапезников и провожальщиков, стал набрасывать очерк Софии Цареградской, так, как он отпечатался в его памяти. Феофан не ведал, сколько минуло времени, когда наконец отвалился на лавке, почти роняя кисть, глянул еще раз, придирчиво-строго, подправивши там и сям, и подал рисунок Епифанию. Художники столпились вокруг, молча рассматривали Феофанов дар. К простывшим яствам никто из них не спешил возвращаться. (Позже рисунок Феофана начнут перерисовывать себе многие изографы, и сам Епифаний изобразит его четырехкратно в большом напрестольном Евангелии.) Но тут даже и не хвалили еще, а перемолчали благоговейно и, допив свои чары, молча разошлись, потрясенные быстротою и искусством работы знаменитого грека. И долго и много говорили и вспоминали о нем, когда мастер уже скакал в зимних санях по Владимирской дороге в сторону Нижнего Новгорода, покидая Москву со сложным чувством, в котором к радости близкого большого труда примешивалось и смутное сожаление о покинутой столице Московии, к которой, скорее чувствовал, чем понимал Феофан, сходились ныне все надежды и чаяния лесной и холмистой русской страны.
Вот о чем, о какой потере для художества московского толковали иноки в Симонове монастыре в день прихода туда игумена Сергия, так больше никогда и не встретившегося с греческим изографом. А юный Андрей Рублев познакомился с Феофаном много позже, когда тот вторично, и уже навсегда, воротил на Москву.
Глава седьмая
Дела на Москве шли ни шатко ни валко.
В Орду, к новому хану, устремили, почитай, все залесские князья. Поехал Борис Костянтиныч Городецкий, вновь спорить с племянниками о Нижнем Новгороде, Дмитрий Костянтиныч послал туда уже второго сына, Семена (Кирдяпа сидел в Орде, не понять, не то подручником, не то заложником хана), отправился и Михайло Тверской с сыном Александром, по слухам, вновь искать великого княжения под Дмитрием… Нелепая минувшей осенью сдача города пьяною чернью грозила теперь вновь обрушить все с таким тщанием возводимое и уже было возведенное здание московской государственности.
Дмитрий, избавившись от Киприана и не обретя помощника в Пимене, тонул в суедневных делах. Все шло вкривь и вкось. Ордынский посол Карач недвусмысленно потребовал великой дани, угрожая вторичным набегом. И лучше было соглашаться на дань, чем рисковать новою переписью – «числом», после которой дань могла легко вырасти вчетверо, ежели не впятеро, ибо за прошедшее с последнего «числа» столетие с лишком земля разрослась, полюднела и побогатела несказанно. Выросли целые городки, слободы, починки и села там, где были при князе Даниле еще безлюдье и глушь. Монахи нынче, в поисках уединения, уходили на Дубну, прятались среди буреломов и болот, а то и в заволжские дальние дали, в галичские, белозерские и вологодские пределы, хотя и там земля густела деревнями, возникали острожки, на судоходных реках строились вымолы, и, быть может, именно это незримое глазу, но неуклонное наполнение земли, умножение языка русского и явилось основою всего, что делали воеводы и князья, сталкиваясь в непрестанных воинственных сшибках друг с другом и с татарами?
Во всяком случае, он, Дмитрий, коему сейчас не хватало всего – леса, хлеба, лопоти, серебра, – был в ответе за всю землю, весь язык русский, а выгнав митрополита, и за духовное окормление русичей, в чем ему, как великому князю, вручены были право и власть самим Господом, в это Дмитрий верил, и верил свято. О том и покойный батька Олексей баял ему не единожды.
И вот теперь покинутая им Москва сожжена, княжество разгромлено, тверичи вновь подняли голову, в Великом Новгороде и Пскове бушует ересь, ордынские дани умножились, и многажды проклятый им Олег, как и вся Рязань, неодолимо, раз за разом, встающая из пепла вражеских нахождений и погромов, уже вновь угрожает Москве.
Войско, посланное на Олега Филипьевым постом, вернулось к Рождеству. Гнали стада, вели полон. Но скот приходило забивать – не было сенов, запасенные копны вокруг всей Москвы пожгли и разволочили татары, и сено то, раструшенное со снегом и грязью, уже не годилось в корм самой нетребовательной скотине. Скот резали, кормили народ, полон расселили по опустевшим деревням и селам, и все одно не было серебра, нечем было платить дань, новонасельники нуждались и в том, и в другом, и в третьем, иные потихоньку разбегались, возвращаясь к себе, за Оку. А Олег уже вновь, собравши неведомые силы, подступил к Рязани, откуда бежали с позором, почти без бою, посаженные там московские наместники…
При этом большое путалось с малым, в доме хворали малыши, недомогала простуженная в бегах Овдотья. Не хватало дубовой драни. Роптал посад. Хитрые фряги строили препоны, мешали сурожской торговле. Со многих волжских градов своих даньщиков пришлось убрать. Не было соли, в оттепель под Рождество пропало неисчислимое количество пудов свежей мороженой рыбы.
Акинфичи, стараньями Свибла (которого и любил, и ненавидел порой, и тряс за отвороты ферязи, подозревая в лукавых изменах, и вновь винился пред ним, и вновь приближал) захватившие премногую власть в Думе, ссорились теперь со смоленскими княжатами. Иван Мороз и Бяконтовы тихо недовольничали засильем Акинфичей. Федор Кошка с каждым наездом из Орды пенял князю, что дела идут непутем, нет серебра и он не может тамо, в Орде, удоволить надобных княжеству вельмож ханских. Сам купил родовое место Василия Вельяминова и теперь отстраивал новый терем, выше и роскошнее прежнего.
– Для своих затей серебра небось хватает у ево! – ярился Дмитрий и понимал, что не прав. Строились все и, значит, верили в прочность власти, в то, что князь их защитит, а летошнее разорение – лишь нелепая случайность, беда от несогласия воевод: Свибла в осенней беде обвиняли многие.
– Пусть строят! Будет что защищать! – Сам домовитый, это князь понимал хорошо.
И все же пришлось печи в тереме пока сложить из простого кирпича, и от иноземного дорогого стекла отказаться на время, и половики постелить в горницах домотканые, свои вместо сгоревших бухарских многоцветных ковров, и белой посуды, из далекого Чина привозимой, нынче не покупали в княжеские терема. И все это было спола́горя, суета сует и всяческая суета, все то претерпеть было мочно, лишь бы не потерять главного: великого княжения Владимирского, ставшего Московским!
Власть определяет все: зажиток, силу княжества, независимость церкви Русской от угрожающего многоликого натиска латинов. И само бытие языка русского, как верил и знал Дмитрий, впрямую зависело от того, сохранит ли он власть, удержит ли в едином кулаке зависимые от него княжества, те же Ростов, Белоозеро, Кострому и Ярославль, удержит ли Новгород со Псковом, сохранит ли достигнутое превосходство над Тверью и Нижним Новгородом? Пото и на Олега Рязанского посылал рати! Оправдывал тем самого себя, чуя, что с Олегом зарвался и был не прав, хоть и толкали его Акинфичи, всем кланом толкали на эту прю!
Вечерами, когда стихала настырная работа топоров и молодечная наполнялась храпом спящих воинов, Дмитрий проходил в верхние горницы, в укромные и тесные покои жены. Теплилась единая свеча в высоком свечнике, да золотились оклады икон от лампадного пламени. Похрапывала сенная девка в углу. Овдотья лежала без сна, успокоенная, протягивала к нему, выпрастывая из-под одеяла, исхудавшие руки.
– Полежи со мной, донюшка, – тихо просила, – только не трогай меня!
И князь, понимая, что причина болезни жены только он, заставивший ее бежать сразу после
