Государи Московские: Святая Русь. Том 1 - Дмитрий Михайлович Балашов
– Вон тамо – Орда! – сказал князь, воздохнув и без обычной улыбки своей указывая на заречную уходящую вдаль разъезженную дожелта дорогу. Помолчал, присовокупил: – Так и зовут в народе – Ордынка! Вишь, разбили было бусурман, а ноне опыть платим дани-выходы… Тохтамыша етого кто и знал? Брат ноне сына в Орду посылает… Ну! Прошу к столу, моих хлеба-соли отведать! – перебил он сам себя, вновь расплываясь в незаботных улыбках.
Слуги, стремглав, уже накрывали столы.
– Вот эдак-то станет и камянный терем! Дак на той-то стене, прямь окон, град Московской ты мне изобрази! К той поре и отстроят, узришь, сколь красовит город!
Князь явно гордился той уничтоженною и теперь упрямо восстающею из пепла Москвой.
После обильной трапезы с дичиной и разнообразным печевом (пост еще не наступил) Владимир Андреич, обтирая усы и бороду тканым рушником, вновь глянул пристально в очи Феофану – до того балагурил с сотрапезниками, боярами и послужильцами своего двора, как понял изограф, – и посмотрел строго, ставши на миг много старше своих лет:
– Дак помни, мастер! Удоволишь, осыплю добром. А пока – вот тебе в залог! Дабы не забывал меня! – Румяные уста князя опять тронула озорная усмешка, когда передавал изографу, снявши с руки, массивное серебряное кольцо с камнем ясписом.
А владыка Пимен все не ехал. Он путешествовал по разным городам, собирая дани и что-то устрояя, и по-прежнему неясно было, поручит ли мастеру, воротясь на Москву, достойную того работу по храмовой росписи?
Глава шестая
Равномерно постукивая, скребет краскотерка. Сыплется и сыплется желто-коричневая каменная пыль. Феофан, краем глаза взглядывая на подмастерьев (второй, высунув от напряжения язык, лощит рыбьим зубом уже отверделый левкас на большой иконной доске), щурится, перебирает кисти. Кисти разные, есть дорогие, из бобровой и из соболиной шерсти, есть колонковые, есть попроще, беличьи, есть твердые, из кабаньей щетины или конского волоса, круглые и лопаточкой, великие и малые – для какой работы смотря. В яичных скорлупках-половинках дожидают уже разведенные на яичных желтках пополам с пивом или хлебным квасом краски. Юный послушник Епифаний, понравившийся чем-то греческому мастеру, – тоже живописец, однако таланом больше, как видится, привержен к хитрости книжной, – любопытно и жадно внимает мастеру, тоже с острым интересом взглядывает на медленные персты византийского изографа, перебирающего орудия ремесла. Мастер не работает по «подлинникам», не давит на доске заранее очерк фигуры, и Епифания больше всего поражает эта зримая бестрепетность, с которой грек проводит первые линии, кладет первые мазки по гладкой поверхности левкаса, будто бы уже видя мысленным взором полностью то, что должно возникнуть под его кистью.
– Палеолог готов принять унию! – говорит Феофан, отвечая на вопрос, только что заданный Епифанием. – Лишь бы защитить чужими руками жалкие остатки империи! Народ, руковожающие коим готовы отречься от древних святынь, от веры пращуров, приуготовлен к гибели! Виждь, отроче, и внемли! Пото и Иоанн Кантакузин не возмог ничего совершить… Сами греки не позволили ему спасти империю! Чернь, охлос, кидала камни в последнего великого василевса своего! Пото и я здесь, и многие из нас покидают священный город. Талан, знания, мужество, даже воля и честь становят не надобны, ежели гибнет государство. Не повторяйте наших ошибок вы, русичи! Не избирайте себе ничтожных правителей, и пуще всего таких, кои небрегут Отечеством своим, мысля спастись чужою силою. Сила должна быть токмо своя! Палеологи нанимали на службу каталонцев, фрягов и франков, утопивши в крови Вифинию, откуда выходили лучшие моряки и солдаты Византии. И вот – земли Никейской империи под османами, торговля, едва не вся, перешла из Константинополя в Галату, и мы, потомки великих предков, стали ничем!
Теперь нам, грекам, предлагают унию с Римом! Подчинить Православную церковь, единственно сохранившую заветы Христа, латинскому папе, вместо соборности получить церковную иерархию, где даже Бог-Отец отделен от Бога-Сына, а о потустороннем велено узнавать лишь посредством умственных ухищрений, ибо откровения старцев афонских признаны не более чем больным бредом их воображения… Сколь умален, сколь мелок человек, коему не оставлено даже право обо́жения, не дано зримо и чувственно прикоснуться благодати фаворского света!
Зри, Епифание, егда будут вас работити иные языки, то прежде всего потщатся лишить русичей веры православной, а там и власти, и зажитка, и книжного разумения…
Феофан замолк. Последнее он говорил уже безотчетно, повторяя давно выношенное, отлившееся в строгие словесные формулы. И мысль и рука его были устремлены к деланию. И вот первая, бегучая, слегка изломанная линия пролегла по белизне иконной доски, за нею вторая, третья… Мастер наконец опустил кисть, передыхая. До того он хватал новые кисти почти не глядя, все быстрей и быстрей, нанося то широкие долгие мазки, то почти удары, стремглав падающие на левкас, и уже среди арок, башенок и кровель полусказочного города явственно обозначились фигуры «Сретения» – младенца Иисуса и присных его на пороге храма.
Епифаний смотрел, полураскрывши рот. Подмастерья тоже вперились глазами в икону, позабыв на миг об орудьях своих. У них на глазах творилось чудо, великое чудо художества, столь схожее с Господним творением, открывалось окно в тот, иной, потусторонний мир.
Никто из них не заметил в сей миг и не услышал скрипа саней на улице, и токмо когда отокрылась настылая дверь, впустив в облаке пара целую череду клириков, стало ясно, что пожаловал важный гость. Феофан не ждал уже никого из великих и потому слегка растерялся, понявши, что к нему пожаловал сам митрополит Пимен.
Новый владыка был черен и полноват, он бегал глазками, а улыбаясь или говоря что-либо, неприятно морщил нос, вздергивая верхнею губой. Как на грех, готовых работ почти не было. Пимен глядел, кивал, выслушивал объяснения мастера, так и не давши понять, по нраву ли ему то, что он видит. Несколько запоздав, в покой вступил Федор Симоновский. Начался увертливый разговор с воздыханиями и жалобами на церковную скудоту. Получалось, что с росписью храмов надобно подождать, и Киприан паки был не прав, столь рано вызвавши мастера из Нова-Города. Доколе, мол, град Московский не будет отстроен вновь, не вподъем затевать дорогое храмовое художество.
Феофан слушал, постепенно наливаясь гневом и каменея ликом, что у него происходило всегда, когда мастер впадал в бешенство. Захотелось, мгновением, бросить все и враз выехать вон из Москвы.
Впрочем, повздыхав, посуетясь, посовавшись во все углы хоромины, покивав на многословные объяснения Федора, высказанные вполголоса: «Великий князь знает?» – только услышал Феофан вопрос Пимена, которого – понял он в этот миг – нимало не интересовала сама живопись, ни мастерство, ни талан, ни даже известность мастера, а лишь сложные отношения боярской господы московской. И то, что великий князь все еще не принял грека, имело для Пимена, как кажется, большее значение, чем все увиденное им воочию. На уходе, впрочем, Пимен приказал оставить все как есть, не лишая художника монастырской руги.
Таковы были дела изографа, когда епископ Дионисий, вернувшийся из Царьграда, появился на Москве.
Дионисий приветствовал Феофана как старого знакомца, расспросил о Новгороде, выслушал горький отчет мастера о встрече с Пименом и сразу же предложил воротиться в Нижний, восстанавливать закопченные после пожара и татарского взятия города фрески в Спасском соборе. Дело было решено почти что в несколько мгновений. Дионисий тут же вручил художнику две грамоты: строгую, монастырскому начальству, с повелением достойно принять мастера и рекомендательную, для князя, а также задаток в виде кожаного мешочка с серебром.
На отъезд мастера набежало много московских знакомцев. Пили отвальную, прошали не забывать.
Епифаний, которого Феофан успел полюбить, был тут же и едва не плакал, прощаясь. Принес в подарок мастеру тонкой работы кованую медную братину. На вопрос, чем отдарить, Епифаний, разом покрывшись густым румянцем, скрывшим на миг все его рыжие веснушки, возразил:
– Отче! Ежели будет у тебя малый час, напиши мне красками Софию Цареградскую, воздвигнутую великим Юстинианом! Бают, она с весь наш Кремник величиной!
