Виталий Полупуднев - Великая Скифия
– Я не выдал тебя, сучий сын, но за удар ты ответишь!
– Если ты, царский холуй, еще прикоснешься ко мне, я убью тебя!
Задний гребец слышал эти слова и спокойно добавил:
– А если бы ты, сын вони, сейчас сказал надсмотрщику, что уронил весло Сколот, мы убили бы тебя на месте, как пса!
Теперь князь стал работать расчетливее, но судорога все равно сводила ему руки, а боль в пояснице не проходила. Но ему не хотелось показать себя слабым, и он греб наравне со всеми, хотя чувствовал, что вот-вот потеряет сознание и упадет под скамью.
4
Роксоланское войско ушло в свои земли.
Нашлись и некоторые сколоты, что увязались тайком вслед за сарматами в поисках нового счастья. Тасий обещал скифским перебежчикам сохранить их внутриродовую независимость и обычаи. Дальновидный вождь хотел в их лице получить верных, ему лично преданных воинов, на которых он мог бы опираться в борьбе с роксоланскими родами, старейшинами и князьями.
Но таких оказалось немного. Сколоты были преданы своему царю, видели в нем символ своей свободы и независимости. Остаться без царя – означало для них стать табуном заблудившихся коней, потерявших своего вожака, окруженных дикими зверями.
Все свои печали и горести, военные неудачи и быстро идущее обнищание, потерю удобных и привольных пастбищ и необозримых стад скифы целиком относили за счет сарматов, извечных и злейших врагов сколотского народа. Не они ли когда-то в прошлом вытеснили их отцов из богатых степей между Танаисом и Борисфеном?..
Винили и пришлых эллинов, умеющих тянуть жилы из скифского народа, а сейчас призвавших на помощь против него войска заморского царя.
Бить надо сарматов и греков! Только тогда скиф сможет жить по-старому, по-хорошему, когда сметет с лица земли всех захватчиков и иноземцев!..
В окрестностях Неаполя сразу стало пусто и безлюдно. Ветер гнал снежные волны и постепенно заметал сугробами черные лишаи стоянок, кучи золы и навоза, скелеты ободранных и обглоданных конских трупов.
Воровато, как серые тени, побежали по местам недавних лагерей трусливые волки. Их завывание слышалось в царском дворце и наводило уныние на царицу.
Палак с сотней наездников выезжал за город разгонять волчьи стаи, желая разогнать и злую тоску, что грызла его днем и ночью.
Однажды царь так увлекся скачкой по белой всхолмленной степи, что обогнал всех и оказался среди снежной пустыни один. Но не заметил этого и продолжал хлестать жеребца, находя в быстрой езде особенное наслаждение.
В бешеной скачке он забывал о многом, перерождался, уходил из плена черных дум.
Он не смотрел вокруг, вскрикивал и рвался вперед, в серую даль. И все ему казалось, что он движется страшно медленно.
Конь скакал по холмам и долинам, взлетая на кручи и соколом ныряя вниз. Мчался уже час, другой, роняя на снег окровавленную пену с удил.
Не выдержало горячее конское сердце, лопнуло от перенапряжения, и всадник вместе с конем рухнули в сугроб.
Черная густая кровь хлынула из пылающих ноздрей красавца скакуна, печально взглянул он в последний раз на небо агатовыми выпуклыми глазами и околел.
Палак, ругаясь и выплевывая снег, попавший в рот, поднялся из сугроба весь белый, как снежный дед, вылепленный скифскими детьми на площади Неаполя.
Только к вечеру нашли перепуганные князья и слуги своего царя среди мертвой равнины, полузамерзшего, с почерневшим на морозе лицом. Одет он был, как на беду, легко, чтобы ничто не мешало махать нагайкой и на всем скаку хлестать ею голодных волков.
Едва отогрели царя около жаркой печи, отпоили горячим молоком и вином. Он размялся, осмотрелся, но не мог преодолеть зябкой дрожи, бившей его.
Ночью Опия с Ираной и Дуланак сидели около ложа Палака и в страхе слушали его бессвязные речи.
Утром стало известно, что царь тяжело заболел. Пошли слухи и толки.
Вокруг больного владыки собрались жрецы и стали гадать о причинах болезни. Один из них, чуть ли не самый старый, важно заявил:
– У государя душа стала летучей от чьих-то магических влияний. Нужно натереть ему тело кровью белой жертвенной лошади.
Была убита белая лошадь. Ее мясо зажарили и съели. Палаку же натерли грудь и руки кровью из сердца жертвенного животного. Потом соскоблили кровь с рук, завязали ее в ладанку и повесили на шею как амулет.
Царь пришел в себя, но тяжело дышал, кашлял и плевал ржавой кровью. Посовещавшись, Опия и Дуланак сделали ему паровую баню, столь широко принятую у сколотов.
– Дай, я проглочу твои недуги!.. – умоляющим голосом говорила мужу царица и сосала конец ременной тесьмы от сапог его, как бы стараясь перетянуть в себя болезнь Палака.
Наконец Тойлак сделал открытие:
– Говорю всем вам, что царя околдовала проклятая бития Никия, та, что накликала неудачу на царское войско, в то время как предсказания сулили победу!.. Но она не хотела слушать верхних богов, призвала нижних и с их помощью навела порчу на войско царя, а теперь и до него самого добралась. Это она по ночам высасывает жир из его почек и жаждет его смерти. Нужно вокруг больного посыпать маком. Мак очищает дом от ведьм.
Все покои дворца были посыпаны маком. Дюжие телохранители носили маковое семя в шапках и разбрасывали его по полу.
– Этого мало, – рассуждали серьезные и важные жрецы, – магические влияния и колдовство действуют даже издали. Стоит той же битии поклясться именем Палака, и болезнь его сразу же ухудшится.
Никия была схвачена и доставлена на площадь города при громких криках народа. Теперь толпа не защищала ее.
– Ведьма! Ведьма! – кричали мальчишки.
– На костер ее, она царя околдовала!
– Это она наслала порчу на войско!
– У, проклятая!.. Не она ли и гололедицу накликала на пастбища?
Страшная преступница была казнена за городом при огромном стечении народа.
Казнью руководил Тойлак. Никию связали и посадили на воз с сеном, запряженный молодыми быками.
Никия смотрела на всех безумными глазами и бормотала что-то невнятное. Она словно не сознавала, что хотят сделать с нею.
– Видишь, губами шевелит, творит заклинания, духов на помощь призывает!
Те, которые ранее заступались за битию, не давали ее в обиду, теперь, когда ей было предъявлено столь тяжкое обвинение, требовали ее смерти. В два ряда стали воины с бичами и зажженными факелами. Они начали с криками подхлестывать быков и бросать факелы в сено.
Быки заревели от боли и испуга и кинулись в степь, увлекая за собою горящий воз, на верху которого среди клубов дыма сидела Никия. Она закричала, стараясь разорвать узы, ее держащие, но безуспешно.
С боков горящего воза скакали всадники и продолжали подгонять быков нагайками. Вскоре дышло перегорело, и обезумевшие животные во всю прыть помчались по заснеженной степи. Телега и сено пылали ярким пламенем. Никии уже не было видно среди языков огня и густого дыма.
Народ возвратился в город. Вернулся и Тойлак, удовлетворенный тем, что навсегда избавился от колдуньи, которая много раз ставила его в затруднительное положение.
Острый период болезни царя миновал, но больной не вставал с ложа, ничего не ел, много кашлял, часто просил пить. Опия с тревожным беспокойством вглядывалась в черты его обострившегося лица, пугаясь необычного выражения глаз, безразличных к окружающему, словно чужих.
Терзаемая суеверными предчувствиями, царица озабоченно делилась со своей доверенной служанкой:
– Не знаю, виновата ли была Никия в болезни царя, но Тойлак давно хотел погубить ее. А теперь Никия мстит нам, невидимо витая здесь.
– Может быть, государыня, – отвечала рабыня, боязливо оглядываясь.
– Нечего дальше медлить. Нужно сейчас же послать в Херсонес молодую жрицу и передать с нею подарки богине и мои две молитвы!
– Две, государыня?
– Да! Одну о скорейшем выздоровлении Палака от злой хвори, другую – о даровании мне сына-наследника.
– Я сама приведу к тебе жрицу, о мудрейшая из цариц!
– Позови Табану, она тоже хочет дать поручение молодой жрице. Я ей разрешила это.
5
Сидя перед очагом, Лайонак задумчиво смотрел на веселую игру огня, пожирающего сухой хворост. Рядом на пустом бочонке, перевернутом вверх дном, лежал обгорелый деревянный вертел с остатками мяса и стояла глиняная кружка с пивом. Боспорец подбрасывал в очаг сухие прутья, пламя затухало на миг, потом вспыхивало с новой силой. Красные полосы света, подобно спицам крутящегося колеса, мелькали на бархатно-черных стенах бревенчатой хижины и терялись в облаке синего дыма, скопившегося под крышей.
Здесь, в глухой деревушке, затерявшейся среди оврагов в полупереходе от Неаполя, все события последнего времени начинали казаться давно прошедшими, рамки их суживались, поэтому их легче было обозреть мысленно и оценить. Тишину нарушали лишь звяканье недоуздков и глухие удары копыт за стеной. Там под навесом стояли лошади. Изредка доносились голоса ночных сторожей. В деревне ночевал отряд крестьян-бунтарей, возглавляемых Танаем, который имел основания опасаться неожиданного налета царских дружинников.
