Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм
— Это невозможно! — восклицал Бенкендорф. — И невероятно! Чтобы царский слуга, верный отечеству законопослушный подданный совращал других на преступление, а затем на них же и приносил донос? Да где подобное слыхано? Я десятки раз отмечал в резолюциях свое отношение к господам такого рода.
Дубельт и Мордвинов молчали и не поддерживали Шервуда, но по глазам Бенкендорф видел — не согласны! Или не полностью с ним согласны. Дубельт и Мордвинов знали, что обстоятельства требуют гибкости. А Шервуд прямо заявлял и устно и в прошении на имя государя, что Бенкендорф несведущ в нуждах тайной полиции, скупится в расходах и не поддерживает никаких многообещающих начинаний.
— Ты его, Леонтий Васильевич, предупреди, — сказал однажды Бенкендорф, — если он не прекратит свои гнусные маневры — я его засажу в крепость, и не на один день, а на годы. Отведает он у меня тюремной баланды!
Дубельт предпочел не вмешиваться, и Шервуд однажды загремел на гауптвахту, а затем и подальше — в Петропавловку. Борьба с ним продолжалась не одно десятилетие. В нее втянуто было много людей и ведомств. Жена Шервуда неоднократно жаловалась на супруга и открывала Дубельту финансовые махинации и фамилии агентов, занимавшихся провокацией и вымогавших деньги у правительства. Шервуд сумел обойти даже великого князя Михаила и на какое-то время был причислен к штабу гвардейского корпуса. Заведомый мошенник и лгун дурачил покровителей не год и не два и жил припеваючи. Если бы не страсть к картам, то и богатым бы остался.
— Точная чума этот Шервуд, — каждый раз сетовал Бенкендорф, убеждаясь на примере, какова сила провокатора и провокации.
Однажды он показал Дубельту запись, сделанную на конверте с докладом Грибовского: «Передано императору Александру в 1821 году — за четыре года до событий 14 декабря 1825 года».
— И ни одного слова, Леонтий, вранья или навета. Нет, Грибовский ничем не напоминал Шервуда. Надо привлекать честных и достойных.
— Да где их взять, ваше сиятельство? Где? Я бы с удовольствием выгнал вралей и вымогателей, но с кем бы остались?
Однако и Шервуд оказался не самым худшим. Попадались куда страшнее и опаснее. Присылая пугающие сведения, они втирались в доверие и, пользуясь ситуацией, долго морочили головы сотрудникам III отделения. Одним из них был некто Роман Медокс, пожалуй, наиболее авантюрная фигура в истории России XIX века. Начал Медокс рано — в 1812 году. Выправив подложные документы, он в мундире свитского офицера явился на Кавказ якобы для собирания ополчения среди горских народов, на что, естественно, получал большие деньги из казначейства. Поймали его довольно быстро и по личному распоряжению императора Александра упрятали в Шлиссельбург, где он и промаялся до 1828 года. Происходил он между тем из хорошей семьи и получил отличное образование. Отец Михаил Медокс был долгое время директором московского Большого театра. Когда Роман Медокс попался в первый раз, он сочинил довольно стройную версию собственного преступления. Себя сравнивал с Мининым и Пожарским и даже отчасти с Орлеанской Девой, намереваясь, как и эти исторические фигуры, бороться с захватчиками. После поимки его допрашивал Яков Иванович де Санглен и, конечно, весьма быстро докопался, что за птица разъезжает по России под личиной конногвардейского поручика с флигель-адъютантским аксельбантом. Медокс менял фамилии как перчатки. Он совершал и прямые кражи казенных денег. В момент мятежа на Сенатской он содержался в Шлиссельбурге и там познакомился с некоторыми арестантами, узнал подробности их жизни, овладев азбукой перестукивания. Переведенный в Петропавловскую крепость, Медокс подал просьбу о помиловании.
И тут пошло-поехало. Ловко манипулируя разными сведениями, Медоксу удалось упросить Бенкендорфа добиться для него помилования. Получив свободу, он пользовался ею не очень долго и буквально через несколько месяцев вновь бежал с подложными бумагами. Его задержали в Екатеринодаре и отправили в Петербург. Позднее он снова бежал, его ловили — он опять ускользал, писал императору, каялся, божился, сообщал разные сведения о тайных обществах, в Сибири выдавал себя за представителя европейской ветви заговорщиков и продержался этаким образом несколько лет на свободе. Носил тонкое шелковое белье и сюртук горохового цвета. Обожал лакированные штиблеты с серебряными пряжками. Изъяснялся с утонченной вежливостью на нескольких языках. Проник в Иркутске в дом городничего Александра Николаевича Муравьева, сблизился с известным востоковедом и изобретателем двоюродным братом Бенкендорфа бароном Шиллингом фон Канштадтом, который находился в тех краях с научными целями. Барон пытался содействовать Медоксу, вероятно очарованный колоритной личностью. Однако ни Бенкендорф, ни император, уставшие от бессмысленной переписки и отсутствия ощутимой пользы, не торопились с прощением. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, явилось желание Медокса жениться на свояченице Муравьева. Император брак не разрешил и велел Бенкендорфу арестовать Медокса. Однако Дубельт и Мордвинов отговорили шефа. Возможно, Медокс все-таки пригодится. Медоксу действительно удавалось еще какое-то время вводить в заблуждение полковника Кельчевского и Дубельта. Он напирал на то, что наблюдает за домом Муравьева, в курсе его переписки, и утверждал, что знает доподлинно о тайных связях заключенных друзей 14 декабря с новыми злоумышленниками на европейской части России. Бенкендорф сказал императору открыто, что Медокс неблагонадежен и веры ему нет, но в связи с важностью предмета оный не может быть оставлен без внимания и последствий. В Сибирь послали для дознания ротмистра Вохина, а затем в Москву вытребовали Медокса. Он наболтал массу всякой всячины и просил пожаловать какое-либо положение. Бенкендорф согласился и объявил с иронией — звание отставного солдата. Доносы следовали за доносами, но ничего существенного из них не удавалось извлечь, кроме пустяков. Кончилось тем, что после всяких гнусностей, содеянных против женского пола, и прямой кражи нескольких тысяч рублей Медокса решили арестовать, но он, почувствовав опасность, сбежал. Поймали его в Москве через некоторое время.
Император, пригласив Бенкендорфа, спросил:
— Ну теперь ты закончишь эпопею сего прохвоста? Кто виноват, что такой жулик столь долго морочил нам головы? Мордвинов? Дубельт? Или еще кто-нибудь? Я хочу знать фамилию. Почему меня столь долго убеждали в полезности связи с мошенником?
— Виноват, государь. Я сам его видел и имел с ним дело.
— Как же ты опростоволосился?
— Государь, я упрек ваш, как всегда, принимаю, но посудите сами: жандарм человек честный, а соглядатай — подлец и часто лгун. Между тем жандарму надо вызнать преступное сообщество. Вот обстоятельства и бросают честного жандарма в объятия преступника. Противоречие! А как с ним бороться? На стажировку двоих пошлю к Меттерниху. Авось хитрый австриец обучит. Не Мордвинов, а я позволил Медоксу ходить по улицам Петербурга и даже заглядывать в мой кабинет. Теперь он болтает друзьям: мол, делалось со мной все один на один. Это правда. Он бахвалится: мол, проникните маску! Да что тут проникать маску! Когда он начал врать, я его выслал скорее в Москву. Он обещал все там открыть. Однако ничего не сделал.
— Деньги ты ему давал?
— Давал, ваше величество. Как не дать! Они только за деньги или за льготу действуют.
— Нехорошо. Мой вердикт таков: заточить на остаток жизни в крепость. Из Зотовского бастиона отправить в Шлиссельбург. Как беглеца и поддельщика купонов — заковать в кандалы на срок по усмотрению коменданта, но не менее чем на шесть месяцев. Ты любишь слово: нельзя! Значит запрети ходатайствовать о смягчении наказания и срок определи: шесть лет! Более эту фамилию не желаю слышать. На сентябрь я наметил поездку по маршруту: Москва, Калуга, Орел, Ярославль, Нижний Новгород и Владимир. В конце октября возвратимся в столицу.
Бенкендорф обрадовался. Ездить с государем он любил. Через год они отправились на маневры в Калиш, а затем в Пруссию. Еще через год Бенкендорф сопровождал государя опять в Москву и с инспекцией в несколько губерний — Нижегородскую, Казанскую, Симбирскую и Пензенскую. Последняя удачная поездка Бенкендорфа состоялась в 1838 году с конца апреля по октябрь, но уже не с государем, а с императрицей. Путешествие было недолгим, но весьма насыщенным — Берлин, Дрезден, Теплиц, Мюнхен, Веймар, Потсдам и снова Берлин. Затем в Штеттин и морем до Ревеля.
Вернувшись, он впервые услышал от Дубельта слова неодобрения.
— Ваше сиятельство, позвольте сказать правду-матку, как любят выражаться русские.
— Ну режь! В чем дело? Длительные мои отлучки сеют в обществе невероятные слухи? Это ты хочешь сообщить? Не стесняйся!
— Точно так, ваше сиятельство.
