Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Нелегко ему было нести духовную власть!
Сегодня весь день в Москве он провёл активно. Побывал в синодальном училище, но это больше для формы, как положено ему по службе, а по душе – кинулся в учреждения чисто гражданские, ища прилива сил. Сперва поехал к комиссару Москвы Кишкину, жаловался на противодействие синодских иерархов и просил помощи комиссара. Кишкин мялся, повёл его в Комитет общественных организаций: тут были люди решительные, овеянные революционным духом, и дружно постановили: поручить обер-прокурору принять меры к немедленному увольнению Макария на покой.
После того ещё успел Львов на заседание городской думы. Он вошёл во время речи – но заметно, и гласные приветствовали его дружными аплодисментами. А Львов – приветствовал их от имени Временного правительства, облечённого всей полнотою власти. Тогда городской голова Челноков просил передать правительству, что Москва, с восторгом принявшая перемену образа правления, ему верит и будет поддерживать во всех начинаниях. Тогда Львов выступил второй раз, уже не официально, а сердечно. Заявил он думцам: что поскольку православие – важная отрасль государственной жизни, а Москва – центр православия, то просит он городское самоуправление оказать содействие в деле очищения духовенства от тех элементов, тех плевел, тех тёмных сил, которые своим прислужничеством старому режиму позорили церковь, – а сегодня вставляют палки в колёса реформ.
– Но я – не такой человек, – гремел он, предупреждал и врагов дальних, – у кого опускаются руки! И те палки, которые вставляют мне в колёса, – я обращу против них же самих!
Рукоплескали.
Сильно подбодренный общественностью, после обеда в ресторане Львов поехал на частную квартиру, куда приглашены были видные миряне-реформисты – опять же Кузнецов, Новосёлов и сам Евгений Трубецкой. Обсуждали с ними реформы, создали комитет для подготовки Предсоборного совещания.
И наконец, уже вечером, собрали в епархиальном доме весь московский церковный актив: по обстоятельствам революции и настроению времени только свои, активные, и приходили, а реакционные сидели дома. Председательствующий Цветков благодарил обер-прокурора за его заботу о нуждах церкви и духовенства.
И Львов, растроганный, сказал: сердце его исполнено глубокой радости от такого многочисленного собрания. Он – считает своим долгом отстаивать в Синоде права церкви, духовенства и мирян. Он – просит позволения быть истинным выразителем их нужд перед Синодом.
Аплодировали дружно, и выразили полное позволение и доверие.
Постановили: послать к Макарию депутацию и требовать, чтоб он отказался. Провести в епархии сплошь выборное начало, а на 6-й неделе поста, – сегодня начиналась 5-я, – выбрать и митрополита. Настолько ясно было, что Макарию теперь не устоять.
Таким образом, Львов мог торжествовать: своей московской поездкой он хорошо подкопался под Макария московского, пока он там в Петрограде в Синоде сидит «первоприсутствующим». А теперь – закрыть зимнюю сессию Синода – и до-после-Пасхи!
Ещё принесли ему из Троицкого посада, из Духовной академии, что студенты там недовольны академическим начальством. Львов оживился: поддержать! – и назначил туда ревизию.
Но тем временем запускалось дело в Петрограде. Гнать туда! Прочёл он в газетах, что у Андрея Ухтомского, видно, лопнуло терпение ожидать митрополитства – и он поехал на фронт, агитировать за войну.
Да, в Петрограде как раз было проще: не выбирать бы митрополита, а назначить уже подготовленного. Но нельзя было придумать, как же теперь отступить от выборного принципа, республиканская идея.
И она должна разлиться на всё Мироздание.
*****К дням минувшим нет возврата!Русь царизма миновав,К светлым вольностям закатаПаровоз летит стремглав.
(«Русская воля»)591
Стал говорить ей «ты».
Сколько близости в этом слове! – голова кружится. Сама с собой потом перебирает: ты, тебя, тебе…
Состояние, до того полное чудес, что страшно вообразить это потерянным.
И: удержать! удержать! удержать!
Говорят в городе: немцы идут на Петербург, уже взяли Ригу, Двинск. Всё это – бледной тенью, второстепенно.
Возобновились спектакли в театрах – не шла и не думала: с ним – нельзя, а без него – зачем?
Боже, как изменилась, как трудно это скрыть, все замечают, спрашивают. А в руки себя взять, притвориться – даже не хочется, от счастья. Разве руками лицо закрыть? – так ещё ясней.
Пока он здесь – глаза не пригаснут. Хотя каждый день теперь: а не последний раз?
В Нижний сейчас не поедет – будет какой-то у них съезд в Москве. Но если бы и в Нижний – к жене нисколько ревности, да по какому праву?
А только: послезавтра? – слишком нескоро! завтра? – нескоро! Хочу – ещё сегодня! И сегодня – тоже чтобы скорей! Сколько обнимая – а хочется ещё! И кажется: ещё бы один раз только!
Он полюбил, как она читает ему стихи. И сколько уже прочла.
… Ты знаешь, я люблю горячими рукамиКасаться золота, когда оно мое…
А только: пить – не напиться, быть – не набыть.
А… если у меня будет?…
Ответил: у нас.
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ МАРТА, ВТОРНИК
592
Генерал-майор Савицкий, начальник пехотной дивизии, ещё вчера получил распоряжение из корпуса: дивизию посетят два члена Государственной Думы, они выступят с речами, устроить обширный сбор представителей всех частей.
Офицеры дивизии взволновались: государственные люди и прямо из Петрограда! В томительный клин одиночества, где офицеры казались покинутыми, входили светлые фигуры поддержки. В сегодняшней обстановке это было едва ли меньше, чем раньше бы – приезд Государя.
Устроить солдатский сбор ото всех частей, также и с передовой линии, и не помалу, тысячи на полторы, оказалась задача не простая, но штабные охотно хлопотали, то и дело перенимая телефонные трубки. За селом поспешно сбивали возвышение для речей. Убедили Савицкого, что трибуну надо обтянуть красной бязью, что все теперь так делают, иначе это даже вызов или неприличие.
Всё для всех было необычно, а уж солдатам тем более: собраться не на парад и без винтовок, и не приказ выслушать, а на какое-то говорение с посторонними – и начальство не запрещает. Отовсюду, меся рыхлый снег, сходились к назначенному часу. Их ставили в карре вокруг трибуны, но и строимые и строящие чувствовали себя не в обычае, и строй только что не растекался в круглую толпу.
У солдат кое-кого были красные лоскуты на шинелях. У двух-трёх офицеров – тоже бантики, небольшие.
Стояло оттепельно, светлеющая пасмурь: облачный заклад расходился к тонкому – а так и не открылось.
Невысокий Савицкий, туго накрест перепоясанный, при шашке, с коротко подхваченной бородкой, в шестьдесят лет – офицер-молодец на сорок, расхаживал хмурый, с поджатыми губами, не к празднику.
Ждали депутатов на автомобиле – те всё не ехали, и время текло, что-то по дороге случилось, – а приехали на час позже в выездных глубоких санях, запряжённых тройкою крупных артиллерийских лошадей – и в гривы всем трём были вплетены красные ленточки.
Из саней первый выскочил какой-то проворный штабс-капитан с непомерным красным бантом в четверть груди, да не красным, а невыносимо алым, – и стал подавать руки вылезающим депутатам, но тут подоспели и другие помочь.
У одного депутата – высокого, остроусого и с острою вскидкой, бант на шубе был поменьше, среднего размера. А у другого – приземистого, доброго вида с курчавой бородкой, – совсем небольшой, и скорей не красный, а бордовый, чуть ли не бархатный. А больше ничего в депутатах революционного не было, оба, видно, из барской породы, и в шубах таких же и шапки дорогого меха. И шагали важным шагом как бы по петербургскому тротуару и неловко взбирались туда, на помост, подсаживаемые.
За ними поднялся сухой подвижный Савицкий. И взлетел туда же штабс-капитан с большим бантом. И этот штабс-капитан, ещё вчера императорской службы, вдруг звонко и как бы очень привычно закричал над солдатской толпой:
– То-ва-ри-щи!…
Первым начал речь депутат с курчавой бородкой, Демидов. Он снял шапку, и волосы его оказались тоже в домашне-уютной причёске. И когда чуть улыбался – то это добро получалось и успокаивало в намерениях революции. И говорок у него был приятный барский, хотя голос простуженный или перетруженный.
Напомнил об отречении Государя – но безо всякой революционной ярости, а скорей как неизъяснимый ход Божьих событий, которому все мы подчинены. Вся армия и вся страна приняла весть о перевороте с восторгом, говорил он, но и восторг звучал не как уносящий сердце, а всё из того же фатального ряда, с которым не поспоришь. Новое правительство призвано проявить мощь России во всём блеске – и не того же ли самого хотим и мы, солдаты? Так надо беспрекословно подчиняться Временному правительству, с глубокой верой в него и в Государственную Думу.
