Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг
– Машенька, не слушайте его… Умоляю! Дайте почитать, – попросил Нарышкин.
– …И ведь печатают же. А Рылеев с Бестужевым мои стихи раскритиковали… Поэт, тоже мне. Стихоплет. Никакого патриотизма. Про какого-то пана Войнаровского пишет, – не на шутку разошелся Рубанов.
Мари и Серж, дабы не подливать масла в огонь, лишь молча переглядывались.
– Традиционная черта большинства русских литераторов – лебезить перед власть имущими. Тредьяковский, бывало, поднося хвалебную оду императрице, на коленях полз до трона…
На коленях сейчас, конечно, не ползают – не тот век, но хвалебные оды сочиняют… На примере господина Рылеева видно. Получилось один раз с выгодой, так во второй раз что удумал?.. Императрицам свой журнал преподнес… Самолично в «Литературном листке» у Булгарина читал… Тот с завистью написал: «Издатели имели счастье поднести по экземпляру "Полярной звезды" их императорским величествам государыням императрицам и удостоились высочайшего внимания. Кондратий Федорович Рылеев получил два бриллиантовых перстня, а Александр Александрович Бестужев – золотую, прекрасной работы табакерку».
Вот они… Гордые поэты!..
52
Как и обещал, на следующий день Нарышкин заехал за Рубановым.
– Нынче воскресенье, и, полагаю, Кондратий Федорович будет дома, – произнес Серж, усевшись вместе с Максимом в карету и на скорую руку пролистав взятого у Мари «Молодого дикого…».
Рубанов хмыкнул и отвернулся к окну. Глянув на друга, Серж хотел поинтересоваться, не захватил ли тот стихов про поручика, но передумал.
Карета остановилась на Мойке у Синего моста рядом с домом, где проживал Рылеев. Пока они не спеша выбирались, в подъезд прошли два офицера.
– Похоже, мы не первые! – сделал вывод Серж.
– И даже не вторые! – поддержал его Максим.
Так и оказалось…
Друзья не знали, что по воскресеньям Рылеев давал «русские завтраки», где все было в старом русском стиле, поэтому немного удивились, увидев на столе вместо фарфоровой или серебряной посуды деревянные блюда и ложки, солонки с петушиными гребнями и, конечно, самовар.
Кроме них собралось около десятка гостей. Некоторых они знали.
Убрав за пазуху письмо, согласно правилам приличия, Рылеев стал представлять присутствующих:
– Сергей Иванович Муравьев-Апостол. Получил воспитание в Париже и служил в старом Семеновском полку. После известной всем истории переведен подполковником в Черниговский полк.
Раскланявшись, подошли к следующему гостю с черными усами и черной повязкой на лбу, прикрывающей, как оказалось, давно зажившую рану. От раненого приятно тянуло мадеркой.
– Александр Иванович Якубович. Капитан Нижегородского полка. Храбрый кавказец, гроза чеченов, – между тем представил его Рылеев.
Черноусый окинул их орлиным взором и холодно подал руку.
– Для нас это большая честь! – язвительно произнес Максим, подумав: «Вонючий капитанишка».
Нарышкин с трудом удержался от смеха. .
– А это мой друг – Александр Бестужев. Учился в Горном корпусе, был адъютантом главноуправляющего путями сообщения генерала Бетанкура, а потом сменившего его на должности герцога Александра Виртембергского. Талантливый литератор и соратник по журналу…
На этот раз Рубанов холодно протянул руку высокому красавцу, помня о своих ненапечатанных стихах. Нарышкин улыбнулся – то ли Бестужеву, то ли чему-то еще.
– А теперь имею честь представить вас старшему его брату, капитан-лейтенанту Николаю Бестужеву, воспитаннику Морского корпуса.
Не успели они пожать руку морскому волку, как к ним шагнул плотный среднего роста офицер с едва заметными рябинками на смуглом лице и представился сам:
– Инженер-подполковник путей сообщения Гавриил Степанович Батеньков. – После чего склонил голову в коротком поклоне.
Рылеев, как показалось Максиму, остался не совсем доволен бестактной выходкой своего друга и добавил:
– По протекции Сперанского, делавшего ревизию в Сибири, переведен в столицу и сейчас служит у Аракчеева.
Князь Евгений Петрович Оболенский, – подвел их хозяин к следующему своему гостю.
Нарышкин встречался с ним в Москве и на правах старого знакомого дружелюбно раскланялся, незаметно мигнув Рубанову, а тот, почему-то вздохнув, крепко пожал руку дальнему родственнику князя Григория.
– А это всем известный Иван Иванович Пущин, воспитанник Царскосельского лицея и один из первых друзей восходящей звезды Александра Пушкина.
На эту фразу гость поморщился, и Рубанов подумал, что тому приятнее было бы услышать, что какой-то там Пушкин дружит с самим Иваном Ивановичем Пущиным.
Максим был наслышан о том, что в 1823 году, во дворце, великий князь Михаил Павлович сделал ему замечание, что не по форме повязан темляк на сабле.
Как? Самому Пущину!.. И он тотчас же подал прошение об отставке.
«Величайшая гордость, – подумал Максим, – и гонор… Не знаю, что и кому он хотел доказать, но его с трудом отговорили затем от поступления на службу в низшую полицейскую должность квартального надзирателя. Сестра, говорят, на коленях просила не делать этого, ведь дед-то был адмиралом. Что за радость дворянину сравняться положением с Чипигами?..» – удивился про себя Максим, слушая, как Рылеев пел Пущину дифирамбы:
– …В 1824 году перешел на службу в Москву судьей в Уголовный департамент надворного суда и, узнав, что Александр Сергеевич из Одессы сослан на безвыездное жительство в псковскую деревню, недавно ездил к нему в Михайловское. Неправда ли, это – подвиг?..
Пущин порозовел от удовольствия.
«Любит, чтоб в обществе о нем говорили, и на все для этого пойдет!» – холодно поклонился ему Рубанов и отошел к следующему гостю, которого Кондратий Федорович представил без видимого удовольствия и весьма коротко:
– Мой бывший сослуживец по полку Косовский.
Далее сели пить чай, и Рубанов слушал хвастливый рассказ «храброго кавказца», как он вызвал на дуэль Грибоедова. Причем врал, по мнению Максима, просто беспардонно.
– Грибоедов, стреляя первый, промахнулся, тогда я отложил свой выстрел, сказав, что приду за ним в другое время, когда узнаю, что он будет более дорожить своей жизнью, нежели теперь. Я ждал год, следя за ним издали, и, узнав, что он женился, явился потребовать свой выстрел. Боясь, что меня не примут, – оделся черкесом и велел о себе доложить как об одном из кунаков Грибоедова. Я вошел в кабинет, – прихлебывая чай, безбожно врал Якубович, – и замкнул за собой дверь. Хозяин был чрезвычайно изумлен, но все понял, когда пристально взглянул мне в глаза. Делать было нечего, и мы встали по концам комнаты.
Я медленно начал наводить пистолет, желая этим помучить и подразнить противника, так что он пришел в сильное волнение и просил скорее покончить… Тогда я понизил пистолет, раздался выстрел, Грибоедов вскрикнул, и, когда рассеялся дым, я увидел, что попал куда хотел: я раздробил ему два пальца на правой руке, зная, что он страстно любит играть на фортепьяно и что лишение этого станет для него ужасным… (Максим точно знал, что Грибоедов еще не женат). На Кавказ я был удален тоже за дуэль, – между тем продолжал Якубович, – с приказом не производить меня в чины и не пускать в отпуск.
Однако, благодаря этой ране, – дотронулся он до повязки, – получил крест Святого Владимира с бантом и дозволение ехать лечиться в Петербург…
«А ежели кого тут ранят, то посылают лечиться на Кавказ», – подумал Максим и дружелюбно улыбнулся Косовскому, правильно предположив, что тому тоже не нравится пустой чай, к тому же болтовня Якубовича начала утомлять, а тот, достав из кармана какую-то мятую бумагу, трагическим голосом вопил:
– Вот он – приказ по гвардии! У сердца ношу… Из него следует, что я остаюсь капитаном, а должен уже быть полковником.
Вот из-за чего ненавижу я государя!
Косовский в бешенстве встал, услышав последние слова.
Рылеев кинулся успокаивать «храброго кавказца», а Максим с Нарышкиным пошли надевать шинели, посчитав свою миссию выполненной. Рылеевский однополчанин поспешил за ними.
Когда выходили из дома, услышали заунывную песню, которую затянул Якубович: «Ах, где те острова, где растет трын-трава, братцы?».
К Шувалову идти передумали и втроем прекрасно провели время за крепким чаем в ресторации. Максим с удовольствием слушал воспоминания своего нового знакомца о службе с Рылеевым:
– Кондратий Федорович пришел к нам в конно-артиллерийскую номер один роту после окончания Первого кадетского корпуса. Чего бы, кажется, лучше желать в его лета? Красуйся на хорошем коне, в нарядном мундире…
Батарея ему досталась с тремя отличиями за сражения – золотые петлицы на воротниках мундира, бляхи на киверах за отличия и серебряные трубы. Нет, чего еще надо? А он не полюбил службы, даже возненавидел ее и только по необходимости подчинялся своему начальнику. Он с большим отвращением выезжал на одно только конно-артиллерийское учение, но и то весьма редко, а в пеший фронт никогда не выходил; остальное время своей службы состоял как бы на пенсии, да еще часто издевался над нами – зачем служим с таким усердием…
