Вячеслав Шишков - Угрюм-река
– Какую смуту? Что ты! Мы смирные... А только – Ездакова долой! Иначе мы ему башку оторвем! Мы не буяны... Мы... Освободи выборных наших... И мы пойдем домой.
– Не могу. Освобожу после!.. – резко крикнул ротмистр, дернул левым плечом и захлопнул окно.
Быстро пересекали дорогу офицеры. Старший, толстяк Усачев, запыхтев, скомандовал:
– Солдаты, во двор! Стройся! Взять ружья!
Чрез минуту перед домом – пусто. Рабочие удалялись с поспешностью. Валялся в пыли чей-то красный кисет и три раздавленные каблуками лягушки.
Ночью аресты. Замели четверых крикунов. Ротмистр послал губернатору шифрованную депешу.
Прохор Петрович меж тем производил полугодичный подсчет оборотам. Баланс показывал прибыль. Прохор Петрович любил работать до упаду, взасос.
Подсчеты велись день и ночь трое суток без передыху. Бухгалтер – тучный, лысый, под конец обалдел, стал заговариваться, чуть не ослеп. Прохор взбадривал себя коньяком, холодными душами, бухгалтер – табачищем, вином. Впрочем, куревом злоупотребляли оба: волк от дыму чихал, оскаливая зубы. В конце третьей ночи бухгалтер Илларион Исаакович Крещенский сунулся в гроссбух носом:
– Громов Петрович, – промямлил он, едва продирая волглые глаза. – Простите великодушно... Не могу... В рязах глобит... Все пятерки, пятерки, нули... Спать лягу...
– Ослаб? – усмехнулся Прохор. – Ну, черт с тобой, ложись. Стой, где у тебя дебет? Подсчитал?
– Дебет – нет... Сальдо! Три милли... три трилли... – Он посопел, постонал, повернулся на кушетке лицом к стене и заснул.
Прохор тоже балдел от вина, от бессонницы, от цифр. Цифры играли – плюсы и минусы, – цифры ошеломляли его, он подумал, что сходит с ума, испугался. Пригласил двух счетоводов и мистера Кука. И вот вместе с проспавшимся бухгалтером Крещенским завершили высокую башню отчетности. Прохор и все четверо ахнули. За девять лет в дело вложено тридцать три миллиона.
– Колоссаль!.. Колоссаль!.. – в сладостном упоенье выдыхал мистер Кук. Его разбитый нос в пластыре: заметка о веселой гулянке с Кэтти, с военными.
Прохор дал каждому по сто рублей, бухгалтеру – двести. Все остались довольны. А довольней всех, конечно же, Прохор Петрович Громов: за текущий год он получил и получит около двух миллионов барыша. Два миллиона! То есть пять тысяч пятьсот рублей в день. То есть каждый рабочий бросал ему в шапку ежедневно рубль с лишком, а себе оставлял лишь гроши.
Но Прохору Громову в это вникать не приходится: рабочий – орудие обогащения, это освящено самой жизнью. Однако все растущий успех дела не давал былой радости. В его домашнем обиходе – зияющая пустота: ее нечем заполнить.
– Нина, Нина, – вздыхал в ночи Прохор, – неужели ты предпочтешь мне Протасова?
Тоска по жене шевелилась в нем чаще и чаще; он понял, что жена ему не безразлична, как он недавно еще предполагал, что она для него, может быть, самое главное. Да, конечно же, он любит ее. «Но зачем, зачем она с головой утонула в христианстве – этой религии смиренных созерцателей, а не творцов жизни, и мешает ему работать? А эта ее мизантропия, сентиментализм? Странно... Ведь ежели она считает атеиста Протасова своим другом, то как же он до сих пор не смог отвратить ее от церковных бредней? Странно, странно...»
Вдруг поток мыслей обрывается в Прохоре, и разом встают два страха: неужели он, Прохор, откачнулся от Бога, от религии? Неужели Нина любит Протасова? Но второй страх, сильнейший – голая ревность, – мгновенно гасит печаль об утрате веры. Сердце пронзает судорога, мозг распаляется, из тьмы прут выдуманные Прохором гнусные сцены обольщения Нины Протасовым и сладострастные картины прелюбодейной измены мужу. Прохор скрежещет зубами. Он крепко ненавидит Протасова. Он в муках клянется застрелить этого донжуана в инженерской фуражке, лишь бы вскрыть его любовную связь с Ниной. Однако холодный голос рассудка тотчас же успокаивает его: у него нет явных доказательств измены Нины, она верна ему. Протасов – незаменимый человек, главный двигатель огромнейшего делового механизма; убить Протасова – убить все дело. Но Прохор еще не решил, что ему дороже: Нина ли, которую в крайнем случае можно заменить другой женой, или дело, в которое он вложил весь мозг, всю кровь?
Так Прохор бессонными ночами напряженно наблюдал самого себя со стороны. Впрочем, в тончайшие условности домыслов он не вдавался, он просто прощупывал, ревизовал свое покачнувшееся самосознание, весь погружаясь в пучину назревающих внутренних противоречий.
Но где же причина его душевной болезни? Нина? Нет. «Увы! Утешится жена, и друга лучший друг забудет». Ну и к черту, к черту! Протасов? Нет. В конце концов Прохор может и с ним расстаться, подыскать другого. Так в каком же месте та трещина, по которой готовится лопнуть аппарат его внутреннего мира? Неужели – пьянство, кокаин, морфий, табак? Но к запрещенным наркотикам он прибегал редко, в силу крайности. Значит, что ж – пьянство? «Черт, надо бросить... Пьяницей становлюсь. Да и немудрено: батька алкоголик, дедушка... разбойник». От слова «разбойник» Прохора всего передергивает, холодеют пятки, пред испугавшимися глазами начинает мелькать прошлое, темное, жуткое. «Выбросить, выбросить надо... Сейчас же выбросить», – молча вскрикивает Прохор, и, чтоб не дать прошлому ярко вспыхнуть и ожить, он вскакивает с кровати (вскакивает и волк), кидается к письменному столу, выхватывает из ящика банку с кокаином: «Сейчас же выбросить в нужник...» Несколько мгновений медлит, всматриваясь, как зеленоватое, с отблеском, видение – Синильга ли, Анфиса ли – проплывает пред его засверкавшим взглядом, и он с яростью заряжает обе ноздри кокаином. Идет обратно с закрытыми глазами, чтоб оградить себя от призрака. Ложится. Сознание постепенно, однако довольно быстро, переключается в иную плоскость. И вскоре все приглушает иллюзорная мечта о славе, путаная россыпь цифр, звяк золотых червонцев. И – темный – пред утром – сон.
Иногда, раздираемый надвое, Прохор среди ночи встает перед иконой:
– Господи, помилуй мя!.. Буди милостив ко мне, грешному!
Но россыпь цифр и звяк червонцев глушат весь смысл холодной молитвы. «Надо к отцу Александру сходить, потолковать, поп мудрый, – думает Прохор. – Нина упрекает меня, что я тиран... для рабочих... А что им, чертям, еще надо? Сдохли бы без меня. Пять тысяч, кроме баб да ребят, всех кормлю, одеваю. Этого мало им, скотам? Не могу же я вот так взять и отдать им все. Ну, эксплуататор, ну, тиран. Дело конец венчает. Господи, не оставь меня!»
Вдруг все перевернулось в нем.
– Знаю, откуда прет на меня болезнь. Тут не в Нине дело и не в Анфисе, а в вас, мерзавцы... – сердито шепчет он и грозит тьме пальцем. – Это вы охотитесь на меня, как на зверя, вы, вы, вместе со своим Протасовым. Затравить хотите, без порток пустить?! Ну погодите ж, я вам всыплю!..
Тут из тьмы слышится укоризненный голос Нины, и письма ее начинают говорить, как живые. Прохор накидывает на голову одеяло, затыкает уши. Но голос Нины в нем.
Как-то, возвратившись с объезда работ, Прохор душевно почувствовал себя очень скверно. Поздним вечером пошел к священнику. Постоял у калитки, круто повернул назад. Дома пил один. Утром послал Нине телеграмму.
Утром же явился к нему Протасов. Был праздничный день. Прохор встал поздно. Говорили о делах. Протасов докладывал.
Прохору бросилось в глаза, что Протасов ведет свой доклад без обычного воодушевления, как будто говорит о постороннем, не интересующем его деле. «Наверное, сейчас ляпнет о рабочих, будет пропагандировать мне свои социалистические бредни... Ученый дурак...»
Инженер Протасов аккуратно сложил в портфель чертежи с отчетными бумагами и собрал в морщины умный лоб.
– Прохор Петрович... – с натугой начал он. – Я к вам, в сущности...
– Знаю, – нахмурил свой умный лоб и Прохор. – Что им надо от меня?
– Исполнение вашего обещания по всем пунктам. Только и всего.
– Ха! Немного... А не хотят ли они... – Но Прохор оставил последнее слово в запасе.
Протасов обиделся. Поигрывая снятым пенсне, он посмотрел в окно; черные, с блеском седины, короткие волосы его топорщились.
– Я хочу напомнить вам обстоятельства дела, – холодным, но полным почтения голосом начал Протасов.
– Я их знаю лучше вас. И вообще, Андрей Андреич, при всем уважении к вам...
– Вас спасли рабочие...
– Ничего подобного... Мои труды и капиталы спасло Божье провидение – ливень.
Документ прокурора лежал в боковом кармане пикейной тужурки, жег сердце Протасова. Но Протасов старался держать себя в руках.
Помолчали. Прохору Петровичу хотелось есть. Он сказал:
– Сократить рабочие часы. Вот что они требуют. К чему это? Дашь им десять часов – они будут требовать восемь, дашь восемь – будут требовать шесть...
– Человеческая жизнь, в идеале, есть отдых.
– Человеческая жизнь есть труд!
– Не следует обращать жизнь людей в каторгу.
Прохор поднял на Протасова крупные строгие глаза, сказал:
