Николай Гейнце - Аракчеев
Сильный удар грома загрохотал на небе и рассыпался как бы отдаленной канонадой.
Занятый зажиганием фонаря, Талицкий не слыхал за этим ударом слабого крика Екатерины Петровны, которая без чувств упала на землю.
Он заметил это уже после того, как зажег фонарь и долгим, как бы в раздумьи, взглядом, окинул лежавшую навзничь Екатерину Петровну, направив на ее смертельно-бледное лицо слабый свет фонаря.
«Чего медлить? — мелькнуло в его голове. — Так еще лучше, она не успеет очнуться, как очутится там, где ей и надлежит быть для моего благополучия…»
Читатель, без сомнения, догадался, что Сергей Дмитриевич под угрозой увез Екатерину Петровну из Москвы на самом деле не для нежных воспоминаний сладких поцелуев прошлого, а лишь для того, чтобы обеспечить себе привольное будущее: он ни на минуту не задумался уничтожить когда-то близкую ему женщину, которая стояла преградой к получению его сыном Евгением, опекуном которого он будет состоять как отец, наследства после не нынче-завтра могущего умереть Петра Валерьяновича Хвостова, — Талицкий навел о состоянии его здоровья самые точные справки, — завещавшего все свое громадное состояние своей жене Зое Никитишне, в которой он, Сергей Дмитриевич, с первого взгляда узнал Катю Бахметьеву.
Это произошло после возвращения его из Вильны.
Участь ее была решена им тогда же, тем более, что она, к тому же, знала его прошлое, знала его не Зыбиным, а Талицким — это была ее вторая вина и вторая причина быть стертой с лица земли.
Он долго и всесторонне обдумывал план своего второго кровавого дела.
Теперь эта, попавшая в ловко расставленную ей западню, женщина лежала перед ним бесчувственная, беззащитная.
Это не тронуло закоренелого злодея — он нашел лишь, что это самый удобный момент для совершения задуманного дела.
Поставив фонарь на землю, он вынул из кармана заранее приготовленную толстую веревку, сделал из нее петлю и, наклонившись к лежавшей, приподнял ей голову, накинул веревку на шею и затянул.
Раздался сдавленный крик, затем хрип… и все смолкло.
В это время сверкнула страшная молния и осветила наклоненного убийцу и его несчастную, уже бездыханную жертву, широко раскрытыми, полными предсмертного ужаса, с остановившимся взглядом глазами глядевшую на своего палача.
Громовой удар снова раскатился по небу.
— Кончено!.. — проговорил Сергей Дмитриевич и, подняв труп, быстро пошел по направлению к большой дороге и берегу Волхова, освещая себе путь фонарем.
Начался дождь.
Кругом все было тихо. Он вышел на дорогу. Она была также совершенно пустынна. Ни одного звука, кроме шума дождя и громовых, но уже менее сильных ударов, не долетало до его уха.
Казалось, сама гроза удалялась от места гнусного злодейства. Он спустился по берегу к самой воде.
Река бурливо несла свои мутные волны. Сергей Дмитриевич положил труп на землю, отыскал с помощью фонаря два увесистых булыжника, крепко привязал их к концам затянутой на шее несчастной петли и, напрягая все силы, раскачал и бросил труп в реку.
Раздался плеск воды. Блеснула молния, за которой, но уже через несколько секунд, последовал громовой удар, и все снова стихло.
Дождь стал усиливаться и обратился в ливень.
Поставленный на берег фонарь, неловко задетый Талицким ногою, скатился в воду и исчез.
Он остался среди полного мрака.
По памяти вышел он на большую дорогу и пошел по кочковатому полю к лесной избушке, где думал укрыться от все усиливавшегося ливня.
Нельзя сказать, чтобы он был покоен. Окружавший его мрак пугал его, он ускорил шаги и, наконец, побежал… Ему казалось по мере этого бега, что за ним кто-то гонится по пятам…
Вдруг… Сергей Дмитриевич остановился на бегу.
При мгновенном блеске отдаленной молнии он различил преградившую ему путь белую фигуру.
Это был Евгений Николаевич Зыбин, убитый им в лесу под Вильной шестнадцать лет тому назад.
Он стоял голый и смотрел на него в упор своими мертвыми глазами…
Сергей Дмитриевич узнал его.
— А-а… приятель… ты как здесь… — забормотал Талицкий, не попадая зуб на зуб, и вдруг разразился каким-то диким хохотом…
Голый Зыбин стоял перед ним и все продолжал неотводно смотреть на него.
Сергей Дмитриевич в паническом ужасе попятился назад и почувствовал, что кто-то обхватил его сзади.
Он почему-то вдруг догадался, и эта догадка мгновенно перешла в уверенность, что это была она, только что убитая им Екатерина Петровна. Он почувствовал даже устремленные в его затылок два ее мертвые глаза.
Сергей Дмитриевич еще более похолодел от обвивших его мертвых рук, с которых капала вода.
— И ты здесь… ха, ха, ха… — среди однообразного шума продолжавшегося ливня раздался дикий хохот убийцы.
Он хотел вырваться из этих роковых объятий и бежать, но почувствовал, что ноги не повинуются ему — они точно приросли к земле.
Вокруг него запрыгали какие-то темные фигуры, окружая его все более и более плотным кольцом… В ушах его стали раздаваться дикие звуки, свист, гиканье и какой-то адский хохот…
— Не уйдешь… Попался… — слышались ему злобно-радостные возгласы уже многочисленной толпы окруживших его существ…
Из его груди, как бы гармонируя с этими раздававшимися в его ушах дикими звуками, вырвался снова не менее дикий хохот.
Стало светать…
Сергей Дмитриевич оказался стоявшим между двумя уцелевшими старыми березами, прислонившись к одной из них среди высоких пней срубленных деревьев. Он в темноте взял в сторону от лесной избушки, оставив ее в стороне.
В полуверсте виднелась его усадьба.
Но он не узнал местность и не пришел в себя. Он продолжал дико озираться по сторонам и хохотать.
XXII
ТРЕТИЙ УДАР
Прошло уже около недели со дня отъезда Екатерины Петровны из Москвы.
Петр Валерьянович чувствовал себя сравнительно хорошо, хотя нельзя сказать, чтобы не скучал в разлуке с женою, первой со времени их супружества.
Он, впрочем, утешал себя мыслью, что Зоинька, как звал он жену, рассеется от однообразного домоседства с больным мужем и выездом только в приходскую церковь да в монастырь.
Приученная, старая, крепостная прислуга делала незаметным отсутствие Екатерины Петровны как хозяйки — раз заведенная хозяйственная машина шла без сучка и задоринки, никакие хозяйственные заботы не касались больного барина, боготворимого всеми дворовыми людьми, начиная с Устиньи и Никанора, специально ходившей за ним пожилой женщины и преданного старого камердинера и кончая последним казачком и девочкой для посылок.
Все шло в доме Хвостовых своим обыденным порядком. Петр Валерьянович с утра до вечера занимался чтением книг и газет, убивая этим казавшееся ему бесконечным время, и лишь в конце недели видимо заскучал, ожидая писем от жены.
Писем не приходило.
Беспокойство Хвостова возрастало с каждым днем, чему способствовала и распространившаяся за последнее время в доме атмосфера какой-то скрытой тревоги.
Причиною последней был пронесшийся среди прислуги дома Хвостовых слух о том, что лакей соседнего дома, возвращаясь со своими господами из их подмосковной деревни, встретил Зою Никитишну по петербургскому шоссе в почтовой коляске, в сопровождении какого-то мужчины.
Лакей случайно сообщил об этом повару Хвостовых Андрею.
— Брешет… анафема… — вывел свое заключение старик-повар, рассказав в людской о своем разговоре с соседским лакеем. — Я ему чуть в буркалы его охальные не плюнул, чтобы не повадно ему было сплетать несуразные сплетки. «В Тихвин наша барыня уехала, на богомолье, а ты не весть что зря языком болтаешь, охальник, право, охальник…» — сказал я ему, а он мне в ответ: «И Богу молиться, чай, с милым дружком сподручнее, чем с калекою мужем сидьмя сидеть…» Бросился я было к нему, чтобы оттаскать за волосы за такие речи, да увертлив, подлец, убег…
Все дворовые Хвостовых присоединились к негодованию повара на «охального сплетника», осмелившегося говорить об их «доброй барыне» непутевые речи.
Это было чуть ли не на второй день отъезда Екатерины Петровны.
Вскоре об этой, казавшейся совершенно нелепой, сплетне позабыли.
День шел за днем. От барыни не было ни одного письма. Сплетня снова всплыла наружу и уже многими была встречена с меньшим недоверием.
«Чем черт не шутит, мигом собралась, мигом уехала, да как в воду и канула… Дело-то, пожалуй, и впрячь нечисто…» — начались рассуждения.
Ходившие за барином Никанор и Устинья, конечно, не остались в неизвестности о циркулировавшем слухе, но не решились доложить о нем барину, хотя к концу недели, когда Петр Валерьянович с озабоченным нетерпением стал ожидать писем от жены, с соболезнованием стали поглядывать на него, вполне уверенные, что соседский лакей не соврал.
