Николай Гейнце - Аракчеев
Быстрое и удачное окончание дела в отношении успокоения мужа вселило в сердце Екатерины Петровны надежду, что и все остальное окончится благополучно.
«Я на самом деле, покончив с ним, — она даже мысленно не хотела в доме мужа назвать Талицкого по имени, — проеду в Тихвин и возвращусь через полторы, две недели… Значит, я почти не солгала ему…» — успокаивала себя Хвостова.
День ей показался томительно долог.
Наконец наступила ночь, но не принесла с собой сна для напряженных донельзя нерв несчастной женщины.
Все тот же вопрос: «Что будет завтра?» — свинцом давил ее мозг.
«Быть может, он отказался от денег только для того, чтобы увеличить куш? — мелькнуло в ее голове. — О, я отдам ему десять, двадцать, даже тридцать тысяч и более, чтобы заткнуть ему горло…»
Она распоряжалась самовластно всем состоянием мужа, от которого имела полную доверенность, а потому могла откупиться от негодяя, не доводя об этом огромном расходе до сведения Петра Валерьяновича.
И зачем им вдвоем с мужем это громадное состояние, которым они обладают? Он богат, она постоянно при нем… Самое дорогое для них — это спокойствие. Теперь надо его купить — следовательно, нечего спрашивать о цене!..
Лишь под утро она забылась тревожным сном.
На другой день Екатерина Петровна приказала положить в саквояж лишь самое необходимое для дороги.
После утреннего чаю она простилась с мужем.
— Приезжай скорее… Ведь это наша первая разлука! — заметил он.
— Конечно же буду спешить, — отвечала она, целуя его.
— Возьми побольше денег, мало ли что случится дорогою…
— Я взяла достаточно.
— Карета подана! — доложил лакей.
— Кланяйся графине! — крикнул ей вдогонку Петр Валерьянович.
— Прощай!
Екатерина Петровна приказала кучеру ехать в Новодевичий монастырь, от ворот которого и отпустила его домой, а сама, пробыв несколько минут на кладбище монастыря, вышла, наняла извозчика на почтовую станцию, откуда через час уже катила на почтовых по петербургскому шоссе.
При приближении момента свидания с ненавистным теперь для нее Талицким, силы ее, казалось, крепли, хотя сердце порой замирало, как бы предчувствуя что-то недоброе…
— Ведь не снесет же он мне голову! — успокаивала она себя.
Почтовая коляска, запряженная тройкой сытых лошадей, с ямщиком, подбодренным обещанием очень щедрой подачки, ехала быстро.
Через несколько часов ямщик лихо подкатил к станционному домику.
Екатерина Петровна вышла из экипажа и вошла по ступеням крыльца.
Дверь отворил перед ней кто-то изнутри.
Это был уже часа два ожидавший ее Сергей Дмитриевич.
— Наконец… Я уж начал подумывать, что ты осмелилась меня ослушаться… — встретил он ее.
— Я здесь! — холодно отвечала она.
— Вижу… Надо рассчитать ямщика. Отсюда мы поедем в моем экипаже.
— Куда?
— В мое имение, в Новгородскую губернию.
— Зачем? Разве нельзя кончить «дело» здесь? — спросила Екатерина Петровна.
— Нет, здесь кончить нельзя… — со злобной усмешкой ответил он. — Где же тут говорить? Народ, сутолока. Да и что толковать… Поедем… Не хочешь… хуже будет…
Ей ничего не оставалось, как согласиться.
XXI
У ЛЕСНОЙ ИЗБУШКИ
Сергей Дмитриевич Талицкий со своей «спутницей по неволе» приближался к цели своего путешествия.
Дорога шла по отлогому берегу Волхова. На землю уже спустились поздние августовские сумерки, сгущенные бродившими по небу тучами.
Наши путешественники ехали в открытой тележке, на паре обывательских лошадей.
Перемена экипажа произошла от того, что Сергей Дмитриевич на последней станции, ближайшей к его имению, остановился не в станционном доме, а в крестьянской избе, лежавшей близ станции деревеньки, и отпустил почтовых лошадей.
Хозяин избы встретил Зыбина как знакомого, с подобострастием хорошо оплаченного слуги.
Сергей Дмитриевич приказал ему запрячь лошадей в тележку, а сам уселся на скамью, движением руки пригласив Екатерину Петровну сделать то же.
Последняя молча повиновалась.
Путешествие, видимо, не только утомило ее физически, но и совершенно разбило нравственно. В ее лице появилось какое-то выражение подавленности, с примесью страха.
Сергей Дмитриевич всю дорогу был неразговорчив, угрюмо-задумчив и сидел, глядя куда-то в сторону, с глубокою складкой на нахмуренном лбу.
Продолжительный tete-a-tete с что-то, видимо, замышляющим и всесторонне обдумывающим человеком положительно стал сперва пугать Хвостову, и час за часом этот страх начал действовать все сильнее — ум был положительно парализован, сердце порой совершенно переставало биться.
Она сидела в экипаже, как приговоренная к смерти, автоматически выходила из него на станциях и так же автоматически в него садилась.
В такое состояние она, впрочем, пришла не сразу; в первое время она старалась побороть этот охватывающий все ее существо страх, измышляла даже средства отделаться от своего угрюмого попутчика, пробовала заговорить с ним о деле, но получала лишь одно лаконичное «после».
«После!.. После!.. — звучало в ее ушах. — Когда же будет это „после“? Что это будет?»
По приезде на несколько станций у Екатерины Петровны мелькала мысль отказаться ехать далее, но мысль, что этот человек может погубить ее в глазах мужа, и роковая уверенность, что он не побоится ее угроз и не пойдет на уступки, лишала ее силы и все более подчиняла ее железной воле молчаливого спутника.
Таким образом дошла она до той подавленности, в которой мы застали ее почти у цели путешествия.
Вошедший в избу крестьянин объявил, что лошади готовы.
Сергей Дмитриевич встал и жестом пригласил Екатерину Петровну следовать за ним.
Она послушно пошла к двери.
Он вышел первый.
Он помог ей сесть в довольно высокую тележку и поместился сам рядом. Крестьянин вскочил на облучек.
— Эх… вы, соколики!.. — лихо, по-ямщицки, прикрикнул он на лошадей и последние крупной рысью покатили по деревенской улице и вскоре выехали за околицу.
— Родимые… не выдайте!.. — продолжал подхлестывать их кнутом крестьянин.
До имения Сергея Дмитриевича от этой деревеньки считалось менее десяти верст.
Оно было расположено на берегу реки Волхова, по крайней мере к дороге, шедшей по этому берегу, примыкал принадлежавший к имению лес, хотя усадьба была верстах в двух-трех, и за ней в живописных берегах несла свои сравнительно мелкие воды речка Тигода.
К концу пути лошади притомились и шли медленнее.
Окружающий мрак сгущался. Небо почти сплошь заволокло тучами. Вдали слышались раскаты приближающейся грозы.
— Пошел живей… недалеко!.. — крикнул Сергей Дмитриевич.
— Версты три почитай осталось… — обернулся возница.
— Толкуй больной с подлекарем… нам к лесной избушке… — сказал Талицкий.
— Вот оно что… это близко…
Екатерина Петровна сидела в тележке ни жива, ни мертва. Окружающий ее мрак, раскаты отдаленного грома, лесная избушка в перспективе — все это положительно отняло у ней способность мыслить и рассуждать, она как бы одеревенела, не ощущая даже тряски тележки, свернувшей куда-то в сторону с большой дороги и мчавшейся уже довольно долго по кочкам.
Она только вскоре различила в темноте какую-то темную массу.
Это и была избушка, стоявшая посреди выкорчеванной подлесной земли, с которой лес Сергей Дмитриевич уже давно продал на сруб.
— Стой! — крикнул он вознице. Лошади стали.
Талицкий соскочил с тележки и подал руку Екатерине Петровне.
Она, казалось, не заметила остановки и все продолжала так же неподвижно сидеть в тележке.
— Приехали! — резко сказал он.
— Приехали! — как-то почти бессознательно повторила она и начала тоже слезать с тележки.
Талицкий помог ей.
— Ступай с Богом… ты нам не нужен, — обратился он к вознице, сунув в протянутую им руку ассигнации.
— Благодарим покорно… счастливо оставаться… — произнес он скороговоркой и, не заставив себе повторить приказание, повернул лошадей, стегнул их и уехал.
Вскоре он скрылся в ночной мгле, и до оставшихся среди поля Сергея Дмитриевича и Екатерины Петровны доносились лишь шум и скрип колес удаляющейся телеги.
— Где мы… мне страшно… — дрожащим голосом произнесла Хвостова.
— Страшно… — злобно засмеялся Талицкий. — В надежном месте мы… вот где.
Он высек огня и зажег бывший с ним небольшой потайной фонарь.
Но еще до этого блеснувшая на небе молния осветила стоявшую среди поля полуразвалившуюся избушку, с выбитыми окнами и неплотно притворенной покосившейся дверью, к которой вели три прогнившие ступени крыльца, от навеса и перил которого осталось лишь два столбика.
