Лабиринт - Яэко Ногами
Закончив переговоры с парикмахером, Тацуэ позвонила к Мидзобэ. К телефону подошла экономка художника. Тацуэ спросила, когда он должен вернуться. Экономка ответила, что господин Мидзобэ вернулся еще вчера, но сейчас спит.
— Когда он проснется, не забудьте передать, что в три часа я буду его ждать в «Коломбине»,— сказала Тацуэ.
Висевшее в гостиной Таруми огромное полотно, на котором Томонари Мидзобэ запечатлел морские берега своего родного края, было не единственным его творением в этом доме. По стенам других комнат развешано было еще четыре или пять произведений Мидзобэ. Некоторые из них побывали на выставках в Европе. Вещи его, несомненно, выгодно отличались от полотен других художников, украшавших те же стены. Но, помимо незаурядного дарования в живописи, он обладал еще коммерческой жилкой и умел выгодно продавать свои картины.
Тацуэ была дочерью его лучшего покупателя. На правах земляка, которого радушно принимали в их доме, руководствуясь старинным правилом «земляки друг другу свояки», он постепенно сблизился с дочерью Таруми, но о разделявшем их расстоянии никогда не забывал. Не забывал он и того, что она намного моложе его. Он умел с большой выгодой для себя использовать свое положение близкого человека в доме, но знал свое место и не пытался открыто ухаживать за Тацуэ, понимая, что роман с дочерью Таруми может привести к скандалу и большим неприятностям для него. Словом, он был из числа прихлебателей, готовых играть роль платонических поклонников, наперсников, исполнителей любых поручений, а при случае и более интимную роль.
Опоздав на двадцать минут против назначенного времени, Тацуэ поднималась по лестнице кафе «Коломбина». У балюстрады изогнутой галереи за их постоянным столиком она увидела Мидзобэ. На его голове, уже серебрившейся сединой, была щегольски надета черная бархатная шапочка. Основное ее назначение состояло в том, чтобы прикрывать лысину, которая становилась все заметнее и сейчас уже достигла таких размеров, что на ней, вероятно, могло бы целиком поместиться бисквитное пирожное, лежавшее перед ним на хрустальной тарелочке. При виде Тацуэ пухлое лицо художника, чем-то похожее на физиономию шаловливого мальчишки, расплылось в улыбке.
— Вы, как всегда, очаровательны! — весело приветствовал он девушку и тут же подумал про себя: «И в самом деле, до чего ж хороша!» Во взгляде, которым он окинул Тацуэ, когда она, проскользнув между столиками, села напротив него, профессиональный интерес художника смешивался с восхищением поклонника. На ней была белая юбка из тонкой шерсти, темно-голубой в горошинку жакет и белая шерстяная шапочка, надетая чуть набекрень, как носят береты. Прошло не более пятнадцати минут, как Тацуэ вышла из парикмахерской, и она была свежа и прелестна, как только что распустившийся цветок, благоухающий на рассвете в летнем саду.
— Закажите фруктового мороженого. У меня что-то в горле пересохло,— сказала она приятелю.
— Мороженое перед кофе? Вы начинаете изменять своим привычкам.
— Я бы сейчас даже шербет выпила. Очень жарко.
Сидевшие за соседними столиками мужчины любовались ею, но она оставалась равнодушной к их восхищенным взглядам. Несколько мгновений она сосредоточенно смотрела в сторону окна, В просвет между малиновыми занавесями врывался каскад июньских лучей. Затем она вскинула вверх свой тонкий, чуть заостренный подбородок и стала рассматривать фрески под потолком, выполненные в нормандской манере.
— Знаете, когда я здесь бываю, мне всегда кажется, что я в шкатулке,— заявила Тацуэ.— Право, право, посмотрите сами. Продолговатая, уютная, красиво расписанная внутри шкатулка.
— Бедный Фудзита! Вы превратили его в мастера по росписи шкатулок.
— Почему бедный? Я ведь хвалю его.
— Уж не. хотите ли вы сказать, что его картины вам нравятся больше моих? Коварная женщина! — засмеялся Мидзобэ и добавил: — Да ешьте же скорее мороженое, не то растает!
Кончиками пальцев с бледно-розовым лаком на холеных ноготках Тацуэ вытянула из вазочки соломинку и принялась вертеть ее. Потом взглянула на большой рот Мидзобэ, на его подстриженные усики, похожие на прилипшую под самым носом щепотку табаку, и рассмеялась. Засмеялся и Мидзобэ вслед за ней.
Незаметно Тацуэ перевела разговор на общих знакомых и стала расспрашивать о приятелях художника, одновременно с ним бывших в Париже. Как бы мимоходом она спросила и о женщине, которую, по слухам, там оставил Кунихико Инао.
— У нее от него ребенок? Это верно?
— Верно. Дочка. Теперь ей уже пять лет. Хорошенькая девочка. Похожа на Полину.
— Так эту особу зовут Полина? А чем она теперь занимается? Натурщицей стала?
— Почему натурщицей? Она ведь певичка. И большей частью выступала в кабаре. А почему вас вдруг заинтересовал господин Инао?
Не выпуская изо рта матросскую трубочку, Мидзобэ повел в воздухе своим коротким носом, как охотничья собака, почуявшая дичь, и ухмыльнулся.
— Он бывает теперь на танцевальных вечерах у тети Масуи, и я с ним там познакомилась,— ответила Тацуэ и с самым простодушным видом продолжала: —А вдруг Инао вздумает на ком-нибудь жениться, и тут, как снег на голову, эта женщина, да еще с ребенком! Недурная будет сенсация для газет! — с невинным видом сказала она.
— Ну, для такой сенсации незачем кого-нибудь тащить из Франции. Красоток, брошенных Инао, и в Японии достаточно. Материалов о его похождениях найдется сколько угодно. Да кто же решится его ославить? Все так и смотрят ему в рот, вернее, в карман, в том числе и газетчики...
Мидзобэ не договорил, увидев Кидзу, который поднялся по лестнице с каким-то молодым человеком и направился к столику наискосок от них. С Кидзу художник был знаком по «Токио ниппо», так как делал для этой газеты иллюстрации.
— Алло! Кидзу-сан!—приветливо крикнул Мидзобэ, обрадовавшись возможности прервать смущавший
