Горящие сосны - Ким Николаевич Балков
Митя, вернувшись из города и найдя на отцовом подворье полное порушье: старуха-мать после смерти мужа перебралась к дочери в райцентр, — ласковый как теленок и беспомошный в делах житейских, первое время обитал на родном подворье едва ли не под открытым небом: старая изба покосилась, а щелястый потолок, того и гляди, обвалится. Но вот как-то ввечеру к нему забежала соседская соломенная вдовушка, увидела Митю, дремлющего, подстелив под себя телогрейку, под низким дощатым крылечком, ахнула по-бабьи раскидисто и весело, сказала, выдернув маленького круглого Огранова из-под крылечка:
— Ах ты, едрить твою в каталку, ты че, навроде собаки залез в дыру? Срамота! А еще мужик. Ну-ка, айда со мной!
Так Митя оказался у первой своей вдовушки, она напоила его, накормила. Распушив перину, сказала весело:
— Чего пропадать добру-то? — Это она про нешибко к тому времени уработанное Митино мужеское достоинство. — Одна ночь, да моя!
Мите понравилось у вдовушки: обласкан, согрет, накормлен. Чего еще надо? Будь его воля, сроду не выходил бы из приютившего дома. Но у вдовушки созрели другие планы, и седьмицу спустя, к великому его огорчению, она сказала с привычной для нее веселостью в голосе:
— А не пора ли тебе, голубок, поменять шесток?
Митя не понял, вдовушка объяснила, а потом взяла его под руку и отвела в соседский дом. И тут Митя был добрым слово улещиваем, отчего очень скоро позабыл о первой вдовушке, потянулся ко второй… Но и тут не задержался, не прошло и месяца, как был взят за руку и отведен еще куда-то, потом еще… И пошло-поехало, покатился колобок. По первости Митя чувствовал себя не в своей тарелке, часто путал имена ласкающих его женщин, прятал глаза, но время спустя свыкся со своей долей, сделался еще более круглым и рзовощеким и стал подумывать о картинах. Одно плохо, случалось, его поколачивали мужики, вернувшиеся в Светлую, не отыскав потребу себе на стороне. Но поколачивали нешибко, словно бы даже с неохотой. А чуть погодя и это прекратилось. Видать, бабы услышали про обиды, чинимые Огранову, и заступились за него перед мужиками, и те сробели. И то сказать, чего они нынче могут, мужики, когда на хозяйстве сплошь бабы? Начнешь рыпаться, распустишь руки, неровен час, окажешься в улочке с охуделой котомкой за спиной.
Иди, кормилец, догуливай!
Сказывали пытливые да любознательные, что с приездом Огранова веселее на поселье стало, бабы приосанились, какая ни то и полюбуется на свою стать и скажет:
— А я еще ничего, мать вашу!
Не забывали пытливые да любознательные и другой факт отметить, приятный крестьянскому людству: прибавилось за последние леты ребятишек на поселье, есть среди них рыжие да кругленькие, сходные с Митей. И хотели бы все понимающие провести как в доброе старое время беседу с бабами на предмет соблюдения себя в общественной жизни, да куда там! — встречали благожелателей на подворьях кто с веничком в руках, а кто и с ухватом:
— Катитесь, мила-и-и! А коль еще ступите на мой порог, зашибу!
Надо сказать, сам Митя про это сном-духом не ведал, как раз тогда он открыл для себя бывшую колхозную кузницу. И, когда у него выгорело, то есть когда начальство, устав от Митиных посещений, махнуло на все рукой и сказало в сердцах: «Бери! Хрен с нею, с кузницей, все одно: не сегодня-завтра сгниет» — и, когда бабы, решив: «Чем бы дитя не тешилось…» — помогли ему навести мало-мальский порядок в кузнице, побелив стены, к тому дню иссиня черные, да набросав на земляной пол тесовых плах и наскоро сбив их, Огранов возликовал, даже в лице похорошел. И — принялся за работу, предварительно съездив в город и с помощью приятеля, сменившего фамилию, раздобыв красок.
Вот к этому-то человеку поспешал Антоний. И, когда усталый и изрядно оглушенный непотребьем, творящемся на улочках, вошел в мастерскую, то и встречен был хозяином с радостью и усажен на заляпанный высохшей краской табурет.
— Хорошо, что пришел, — сказал Митя. — Заждался я.
Похлебка была его изготовления, и Митя этим чрезвычайно гордился: она всегда удавалась ему на славу, почему вдовушки, по такому случаю приносящие лучок, укроп и другую съедобную травку, не могли на него нахвалиться.
Митя протянул Антонию деревянную, вырезанную им самим, ложку, но тот не сразу опустил ее в котелок, и Огранов даже подосадовал, но, когда проследил за Антонием и увидел, что тот разглядывает картины на стенах мастерской, то и сделался доволен и не преминул спросить:
— Ну как, нравится?..
Антоний не услышал, все смотрел на картины, переводя усиливающийся в своем напряжении взгляд с одной на другую; не сказать, чтобы они поражали особенной изысканностью или приближенностью к небу, дарящему утешение; как раз этого не было, и не могло быть, коль скоро принять во внимание мастера, их сотворившего, склонного к поспешанию, порой ничем не вызванному, к излишней суетливости, от которой тот никак не избавится, хотя не раз говорил тому же Антонию, что это сильно мешает, не дает сосредоточиться на какой-то одной мысли, она еще в нем не оформилась, была не угадываема ни им самим, ни теми, кто имел возможность наблюдать его в работе. А может, никогда и не станет близкой, а так, помаячив, растворится в пространстве. Иное поразило Антония в картинах Огранова, несвычность с земной жизнью, едва приметная отстраненность от нее, скучной и однообразной, не способной закрепиться даже в сильном уме. Эта отстраненность, чем больше Антоний разглядывал картины, становилась
