Саша Бер - Кровь первая. Она
Кадка уплыла не далеко, так как плыла рывками, постоянно цепляясь за дно реки и водоросли. Отважная четвёрка её поймала и притащила на прежнее место, только на этот раз вытащив ушат на берег, притом вытаскивали волоком, оставляя в прибрежном песке огромную канаву. И тут похоже все задались одним и тем же вопросом: «И как мы её потащим?»
— Ничё, — тут же ответила им заводила на их немой вопрос, — зато согреемся.
Малхушка улыбнулась, Краснушка хмыкнула, Елейка никак не отреагировала, тупо уставившись в кадку.
— Так девоньки, — начала командовать Зорька, — Елейка с Краснушкой по бокам, Малхушка, как самая здоровая, впереди, я сзади. Берём за дно, несём вон к той берёзе, к развилке.
Место куда надо было доставить этот ушат было не далеко и ста простых шагов не будет. Вон она, одинокая старая берёза на поляне стоит, а перед ней как раз и развилка тропы. Нести всего нечего, да и берег пологий, в гору лезть не придётся. Но девки поглядывая то друг на друга, то на кадку неподъёмную, явно сомневались в своих способностях. Елейка, продолжавшая тупо смотреть на воду в кадке, вдруг подняла жалостливые глазки на Зорьку и выдала:
— Может отчерпаем, малёк? Легче тащить будет.
— Я те отчерпаю, — тут же прекратила её панические измышления до всего жадная Малхушка и указывая большим пальцем себе за спину, приговорила, — там, каждая капля нужна будет. Ещё мало набрали, как бы хватило на всех.
Елейка обречённо понурила голову, понимая, что приговор окончательный и её здравое предложение единогласно похоронено.
— Так, хватит разговоров, — поставила точку в колебаниях неуверенности командирша, — глаза пугливы, а ручки шаловливы.
С этими словами она попыталась просунуть пальцы под ушат, но тут же догадалась, что не плохо бы было подкопать под неё сначала, чтоб удобнее было браться.
— Подкапывайте песок, чтоб удобней ухватиться.
Все четыре кутырки начали, каждая со своей стороны, рыть мокрый песок. Наконец, все подкопы были завершены и Зорька заговорщицки, поглядывая на подруг, распорядилась:
— Воду несём молча. Не единого звука.
— Может воды в рот набрать, — предложила Краснушка, — с гарантией, вроде как.
— Точно, — тут же поддержала её Зорька, — всем набрать в рот воды.
Сказано сделано. С огромным трудом кадку приподняли, но, когда Малхушка стала перехватываться, чтобы взять её за спиной, из уст Зорьки с Краснушкой послышалась матерные осколки слов в носовом исполнении. Только Елейка стояла молча, выпучив глаза и зачем-то надув щёки. Вода в кадке колыхалась, от чего та норовила кувыркнуться прямо у них в руках. Ну, наконец, Малхушка перехватилась, вода в ушате успокоилась и стало как-то по легче.
— Гу-гу, — сдавленным голосом прогнусавила Зорька, типа «пошли».
И «несуны» тронулись в нелёгкий путь.
Елейка продолжала таращить глаза и дуть щёки. По всему её виду Зорька поняла, что эта дурёха вообще не дышит. Ещё подумала тогда про себя, не задохнулась бы. Но тут худышка резко выдохнула через нос и так же резко, почему-то с голосом, больше похожим на скрип несмазанного колеса, вдохнула полной грудью, опять задержав дыхание, как перед нырком под воду. Зачем-то снова надула щёки, сжав губки до невидимости. Зачем? Да, кто её знает? Наверное, ей так нести было легче. Краснушка моментально стала красной, как рак варёный. Та наоборот дышала часто и поверхностно, притом с каждым шагом её шумное сопение становилось всё громче и громче. Какая морда лица была тогда у Малхушки, Зорька со спины не видела, да не очень-то и хотела. Не раз видела, как эта жира тужится. Приснится ночью, так во сне и похоронят.
Далеко им кадку унести не удалось. Буквально через несколько шагов со стороны Малхушки неожиданно раздалось громкое «Пук!!». Так как трое следовавшие за ней, в тот момент смотрели вперёд, то есть в сторону впереди идущей, то все трое разом выстрелили водой, что была у них во рту, прямо по Малхушке. Две, что по бокам ей по ушам, а Зорька по макушке. Сгорбленная под тяжестью и частично взвалившая часть ноши себе на спину Малхушка от неожиданности резко выпрямилась, а Зорьку от резкого приступа хохота, наоборот сложило вперёд. В результате сам ушат и всё что в нём было, оказалось на голове у Зорьки, которая к этому времени уже сидела попой на мокрой траве. Утренний берег взорвался от звонкого, истерического хохота. Больше всех заливалась Зорька, с пустой кадкой на голове. Проняло так, что от хохота, который она никак не могла унять, у неё даже не было сил от этого «головного убора» избавиться. И то, что ей не удавалось снять с головы кадушку и оглушающий собственный хохот внутри её, бивший по ушам, только ещё больше ввергал её в хохотальную истерику. Наконец, обессилив она упала и выползла из неё на четвереньках задним ходом. Девки уже ревели, катаясь по траве.
Только когда приступ стал понемножку отпускать, когда живот уже болел до «не могу» и лишь короткие судороги изредка схватывали измождённое тело, Зорька, валяясь на спине среди ароматных трав и глядя сквозь слёзы на пышные облака, даже не осознавая, тихо проговорила, всё ещё улыбаясь:
— Хорошо-то как.
Как будто с этой истерикой вылетело из неё и суматошное предрассветное утро, всё в бегах да вприпрыжку. И леденящий холод реки до лязганья зубами. И неимоверные усилия, что пришлось приложить к этой проклятой кадке. Всё улетучилось куда-то. Осталась лёгкость во всём теле и радость в голове…
И сейчас, сидя далеко от родных мест, в чужом, пугающем месте, она вдруг почувствовала себя так же легко и весело. Зорька сидела на лежанке, укутавшись в мягкое меховое одеяло, при этом тихо улыбалась и плакала. Плакала от умиления, упиваясь воспоминаниями о счастье, таком простом и таком вовремя не оценённом.
Тогда, таща домой пустой ушат с мокрыми рубахами, в которых были завёрнуты собранные травы, они хохотали до слёз всю дорогу, не раз и не два ещё роняя несчастный ушат на землю, а Краснушка тогда ещё в шутку упрекнула, что мол Зорька всю собранную Славу на себя вылила. Куда теперь арам деваться, как за Зорькой не бегать, да в жёны не звать.
— Как в воду глядела, — тихо прошептала ярица, не без удовольствия.
Как бы она не хорохорилась, а замуж за этого ара хотелось и именно это он ей и предлагает. Про другие выборы она уже благополучно забыла и даже вспоминать не хотела. До утра было далеко, а ей вдруг очень захотелось вернуться именно в те дни, в прошлогодние дни Купальной седмицы, хотя бы в воспоминаниях…
Следующий день был Купала[30]. Мама ещё с вечера топила баню для Зорьки и Милёшки. Зорьке, Славу напаривать, было делом привычным, не впервой, а вот Милёшку мама загнала в первые. У неё, правда, тогда ещё ничего и не выросло, но мама посчитала, что уже пора и ей заняться. По-хорошему для этого дела звали родового колдуна Данаву, брата Данухи, но глава их семьи его почему-то недолюбливала и никогда не звала, и не о чём его не просила. Зорька не знала почему и никогда не интересовалась их взаимоотношениями. Просто знала, что мама его сторонится и когда он показывался в баймаке, что бывало довольно редко, она почему-то всегда от него пряталась. Если мама всё делала сама, значит так было нужно. Ей виднее. Она же мама. Зорька, как-то спросила её об этом, на что та ответила, мол лучше мамы детям никто не наколдует, так как кровь одна[31] и ближе не бывает.
За водой ходили вместе с Милёшкой на три источника, вместе вязали славные веники из трав. Зорька при этом чувствовала себя взрослой и всё знающей, обучая младшую сестру этому, в общем-то, не хитрому делу. Мама парила по очереди, делала это красиво и торжественно. Зорька всегда любила смотреть на то, как мама колдовала. Это её буквально завораживало. А потом, после всего этого торжества и восторга, всё настроение испортила, заставив её мокрую рубаху стирать, что с берега принесла и всю в зелёной траве устряпала. Пурхалась с ней Зорька до глубокой ночи, а когда добралась до своей лёжки, уснула так, как будто сознание потеряла.
На следующее утро все встали как обычно, кроме Зорьки. Она просыпаться наотрез отказывалась. Даже когда мама рявкнула на неё, та села, спустив ноги на напольное сено, но продолжала спать сидя и только получив порцию холодной воды из ковша, глаза её разлиплись, и она начала отходить ото сна. Дел было невпроворот. Весь этот день в её обязанности входило возиться с мелюзгой. Это был их день. У малышни был праздник, а у Зорьки, как у старшей, сплошное наказание.
Для начала надо было опять греть баню, таскать воду. Мама в этот день проводила «слив поскрёбышу». В былые годы и других мальцов «сливала», но на тот год решила обойтись только им. Зорька даже помнила, как и её несколько лет назад мама «сливала», когда она где-то хворь подцепила. «Сливать» собственного ребёнка, дело в общем-то не хитрое. Мама садилась на полог, а под себя, между ног, садила поскрёбыша. Воду грела до тепла, поливала её на себя, а та, стекая с неё, попадала на ребёнка. На прямую на него лить было нельзя. На него должна попадать вода только с тела мамы, ибо только такая вода будет полезна и лечебна. Грудничков только так и купали и никак по-другому, а в грудничках поскрёбыши ходили годов до трёх, а то и более. Бабы, нарожав уже детей, кормили грудью, как можно дольше, чтоб матёрая не доставала с последующей беременностью. Остальных детей «сливали» по усмотрению мам.
