Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский
— Ни к чему вы так, государыня. Чего уж между собой разные жизни путать. За все, что качадалка, как изволили вы сказать, мне, сирому да забитому, сделала, я по гроб жизни помнить ее буду, молебны заупокойные служить. Об себе забывала, как обо мне заботилась. Кусок последний отрывала.
— Любил ты ее… Крепко, знать, любил.
— Да какая любовь, Господи! В тех краях слов таких никто не знает. Живут люди бок о бок, выжить друг дружке помогают. Чего же еще-то? Там каждого запомнишь, кто трутом поделился, кто кремня одолжил, пороху отсыпал, а бабе заботливой да жалостливой и цены нет.
— Слушаю тебя, Алексей Яковлевич, понять не могу. Вроде все ты мне говоришь, что на сердце, а мне в словах твоих обида отдается.
— Какая уж тут обида, сразу и титуловать полным титулом стал!
— Выходит, права я. Алексей Яковлевич, Богом прошу, старыми деньками нашими заклинаю, скажи правду, не томи. Не только я императрица, я тебе просто Лизаве-тушкой была. Стихи тебе сочиняла, помнишь ли? А вот я за эти годы сколько раз их про себя твердила. Первые слова скажу и в слезы, таково-то обидно делается, жизни не оада, свет белый не мил.
Я не в своей мочи огонь потушить,Сердцем болею, да чем пособить?Что всегда разлучно и без тебя скучно,Легче б тя не знати,Нежель так страдатиВсегда по тебе…
Ну, не мила тебе стала, серчать не стану. С тех-то деньков без малого пятнадцать годков прошло — кого они красят, хоть ты разимператрицею будь, разве не понимаю. Годам-то все равно…
— Не то, не то говоришь, Елизавета Петровна. Тебе-то годы на пользу пошли. Девкой загляденье была, бабой и вовсе раскрасавицей стала. Краше тебя нешто сыщешь.
— Так нравлюсь я тебе, скажи, скажи! Нравлюсь еще?
— И опять не то, Елизавета Петровна! Вот говорила ты, каково любила, огорчалась как, вспоминала. Может, правду говоришь, может, сама себя уговариваешь, бабе-то и самой не разобраться. Только одна-то ты дня не была. Разлуку-то свою горькую в неделю аль в целых две разменяла? Жалилась всем на обиду кровную от императрицы Анны Иоанновны, знаю. Меня поминала, тоже знаю. Даже с Разумовским обо мне толковала, и о том осведомлен. Да ведь с Разумовским — не с Маврой Егоровной.
— Вот ты о чем!
— Сама правды хотела, сама до конца и выслушай. Гневу твоего девичьего боялся, а царского не боюсь. Такое перевидал, что и страху-то во мне не осталося. В минуту сия жизнь кончится, и ладно — перекрещусь только да Господа поблагодарю, что отмаялся. А тебе, вишь, во дворце еще и правды захотелось, как десерту какого диковинного, будто сама той правды не знаешь. Камчадалку мою поминаешь — далась она тебе. Она-то мне выжить помогала. А чем Алексей Григорьевич, граф-то наш новоявленный, сановник первый империи Российской, тебе помочь мог? Любезного скорее забыть? От тоски да слез излечиться, снова птахой певчей защебетать? Не виню тебя, не виню, где там! Жизнь-то она у человека одна, да и кто знает, длины какой. Может, через час оборвется, может, год протянешь, а накажет Господь, и до ста лет доживешь. Ну, слюбилась ты с певчим своим, ну, деток прижила, ну, ночей одиноких да холодных не мыкала, и Бог с тобой! Счастья тебе да удачи, да царствования долгого, благополучного вместе с графом. А меня, Христа ради, оставь — не нужен я тебе, разве что для памяти, не более того. Только человек-то я живой, глядеть-то на все это, на благополучие семейное царское легко ли? Вспомнила ты меня, спасибо тебе, из ссылки вызволила, богатством несметным одарила, втройне спасибо, а в память деньков, о которых толковала, стихи про которые помнить изволила, сердца моего не трожь, не ищи ты со мной разговоров, не требуй слов особенных, ласковых.
— Постой, Алексей Яковлич! Ты свое сказал, теперича я скажу. Гнева на тебя не держу. Жаль только, год молчал, да что уж об этом толковать. Виновата перед тобой, как есть виновата! Мне бы ждать, мне бы у окошка косящата сиднем сидеть, на дорогу глядеть, а ну чудо случится, мил-любезный друг на троечке обратно прилетит. Помене бы любила, так бы и сидела, от жизни не отступилась. А меня такая тоска взяла, что руки на себя наложить хотела, головой об стенку билась. Знала, не будет троечки с дружком любезным, не будет и весточки никакой — Анна Иоанновна, разлучница треклятая, сама доглядит, сама обо всем позаботится. Вам, мужикам, тут бы горькую пить, а мне она, как вода, была: больше пью, горше на душе становится. Жила с Разумовским? Жила. Детей ему рожала — тоже верно. Хороший он человек, простой, чего не поймет, того не тронет, сторонкой обойдет, слова добрые найдет, веселить старается, да Бог с ним! Ты о камчадалке говорил, а я о нем тоже скажу. Только что ты о ночах моих знаешь, о думах неотвязных — все будто как надо, а сердце из груди рвется, места себе не найдет. Скажешь, какая той тоске цена? А про то одни бабы знают. Я, может, от тоски этой и о престоле думать стала, власти себе захотела, чтобы с каждым счеты свести, за каждую слезинку свою вдесятеро спросить. Искали-то тебя по Сибири, а я знала: не найдут — казню, лютой смерти не пожалею, хоть через то иная баба убиваться будет, счастья лишится. И то знала — ничего по-прежнему не станет. А надежду бабью, неразумную, имела — вдруг да вернутся те деньки слободские, а ну как все, что промеж нас легло, туманом утрешним разойдется. Неужто за тоску-то людскую и платы нет, чтоб по справедливости, чтобы каждому свое.
Да ладно, слова все это пустые! Сказала — не могла не сказать, а ни к чему они. Чего видеть-то меня хотел, Алексей Яковлевич?
— Отпусти, Елизавета Петровна.
— Как отпустить?
— Отпусти от двора — не прижиться мне здесь.
— Да ты что? Аль служба тебе твоя не нравится?
— Да что служба! Коли о правде заговорили, не могу я с графом Разумовским встречаться, каждый Божий день его бок о бок с тобой видеть. Разум одно, обида — другое. Отпусти, не томи.
— Куда ж ехать-то решил?
— Изволила ты, государыня, село мне на Волге подарить, большое, богатое — Работки. Я бы дом там построил, церковь благодарственную в память благодеяний твоих царских ко мне, грешному, там бы и жил.
— И не заскучаешь?
— Какая скука! Вот если б только…
— Говори, говори, Алексей Яковлич, ни в чем не откажу!
— Сынка бы со мной и дочку-красавицу…
— А вот об этом забудь! Живут они как племянники госпожи Шмидтши, так и будут жить, так и судьбу их устрою. Нечего злым языкам повадку давать — одних разговоров не оберешься.
— Родные ведь — а там без отца, без матери…
— Какие в царской семье родные. Да и лучше им отца с матерью не знать да забыть — легче жизнь проживут, Бог даст, зла меньше встретят.
— Государыня…
— Нет!
ЛОНДОН
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
— Итак, оказывается, Лопухинское дело далеко не единственное, Гарвей. Бестужев или не сумел, или не захотел по-настоящему его осмыслить. Как следует из последней депеши, существовали и другие заговоры в пользу императора Иоанна.
— Вряд ли они заслуживают вашего внимания, милорд, речь идет о нескольких человеках, не имеющих поддержки ни в придворных кругах, ни в армии.
— Как нельзя более заслуживают, Гарвей, прежде всего потому, что самим фактом своего возникновения подтверждают — императрица Елизавета не пользуется безусловной популярностью и поддержкой, как нам пытаются представить. В одном из таких заговоров, помнится, были замешаны и гвардейцы?
— Если вы имеете в виду прапорщика Преображенского полка некоего Ивашкина. Он действительно намеревался прибегнуть к радикальным мерам — убить и императрицу, и ее наследника.
— Прапорщик был один?
— Нет, в его намерении собирались принять участие сержант того же полка и камер-лакей арестованной правительницы принцессы Анны.
— Иными словами, доступ во дворец в той или иной форме был обеспечен, а для убийства, как вы сами знаете, вполне достаточно трех брави, лишь бы у них была решимость и знание обстановки. Позвольте, но среди противников Елизаветы, мне кажется, мелькнул и какой-то более высокий офицер?
— Да, подполковник Иосиф Батурин. Но его планы выглядели иначе. Резидент доносил, что он хотел уничтожить графа Алексея Разумовского и возвести на престол наследника. Самое подозрительное в этой истории, по мнению нашего корреспондента, слухи о том, что Батурин якобы передал великому князю написанную то ли на иностранном языке, то ли просто латинскими буквами записку, которая и была перехвачена.
— Иными словами, появились сторонники наследника престола.
— И их совсем не мало. По словам Бестужева, в Тайной канцелярии очень много дел об оскорбительных речах против императрицы и, прежде всего, ее фаворита. Ходят также такие разговоры, что императрица решила раздарить семейству Разумовских всю Россию, и поэтому от фаворита надо любой ценой избавляться.
