Владимир Нефф - Императорские фиалки
— Ну, ничего не поделаешь, vae victis[15] ничего не поделаешь, победа — удел героев, — между прочим, сказал он как-то вечером за кружкой пива, пригласив офицеров к семейному столу. — Мы гордимся тем, что пруссаки именно в нашей стране показали, на что они способны. Грандиозное событие! Историческое событие! История не знала нашей страны, а теперь будет знать; этим мы обязаны вам, господа!
Так рассуждал доктор Ваха, любезно улыбаясь, и гости тоже улыбались. «Мы очень рады», — говорили они. Или: «Это действительно весьма оригинальный взгляд». Или: «Не думали мы, что чехи такой гостеприимный народ».
Пруссаки ушли, жизнь катилась дальше неторопливо, спокойно и размеренно. В комнате служанки Гана постепенно выздоравливала, Бетуша и маменька сменяли друг друга у ее постели, по указанию врача поили крепким чаем с молоком, служанка стирала белье и мыла посуду, доктор Ваха ходил в свою канцелярию. От забот худые худеют, а полные полнеют; доктор Ваха растолстел, стал грузным, круглым и пыхтел, как тюлень. Он замкнулся, часто удалялся в свой кабинет, ходил там из угла в угол или хмуро стоял у окна и барабанил по стеклу. Иногда он вымещал свое плохое настроение на других, за каждый пустяк бранил жену, Бетушу и служанку, хлопал дверями, ворчал на все: на погоду и на правительство, на пруссаков и на карловарскую воду, на еду, на квартиру и на Хрудим, но о том, что его по-настоящему тревожило, упоминал редко.
— Проклятущая жизнь, — сказал он жене однажды вечером, когда, пропустив изрядное количество пива, разговорился. — Если мое назначение не состоялось перед войной, то как ему состояться сейчас, когда у нас в стране находятся эти синие бестии? О чем там, наверху, думают? Я исполняю обязанности председателя, но я не председатель, какой в этом смысл? А что будет с Мезуной? Что, если австрийскую армию распустят, а пруссаки нас аннексируют, что тогда? Хорошенького зятя я посажу себе на шею! О второй дочери и говорить нечего!
Расходившийся Ваха стукнул кулаком по столу.
— Как там эта бледная немочь, скоро изволит встать? Если она воображает, будто чего-то добилась, будто ее фокусы подействовали на меня, то она сильно ошибается! Я настою на своем, даже если она вздумает перерезать себе горло!
— Я ее уговорю, я уговорю, — пролепетала маменька, дрожа от страха перед гневом мужа. За последние дни она постарела, нервы ее начали сдавать. — Только бы, помилуй нас всевышний, не учинила она этого вновь, спаси нас господи, я не переживу, она так горяча и норовиста.
— Я ее научу уму-разуму, — сказал Ваха и по привычке сунулся к буфету за газетами, но газет не было — то ли они не вышли, то ли в военное время их нерегулярно доставляли. — А ножницы, — сказал он задумчиво, — те ножницы, которыми Гана это сотворила, спрячь подальше.
— Спрятала уже, — сказала маменька. — Купила вместо них другие, с тупыми концами.
— Одни расходы, — вспылил отец. — Комнату покрасить, двери исправить, врач, ножницы… А сколько ты отдала за ножницы с тупыми концами?
14Обещание свое уговорить Гану маменька выполнила добросовестно.
— Да, милая, в жизни по-другому не бывает, — начала она робко, когда дочь уже поднялась с постели и стала ходить по комнате. — Мое упущение, не пояснила тебе раньше, упреди я тебя раньше, может, и не случилось бы этого, ну, так скажу теперь: в жизни по-другому не бывает.
— Чего не бывает? — спросила Гана. Устав ходить по комнате, она села на свое привычное место у эркера и закрыла глаза, чтобы не видеть муху, ползавшую по стеклу.
Этого… — ответила маменька, подбирая с ковра соринки. — В жизни… в нашей женской доле. Ты и понятия не имеешь, как я много думала об этом, пока поняла, что о любви столько говорят и пишут только для того, чтобы люди забыли, что по-другому не бывает, что все это так противно! Да, признаю, противно девушке выходить замуж, но ежели по-другому нельзя, ежели так должно быть! Со временем привыкаешь, и в конце концов все образуется.
Маменька села на скамеечку и боязливо посмотрела в лицо Ганы — хотела угадать, как подействовали на дочь ее добросердечные слова. Протестующее, слегка высокомерное и презрительное выражение, появившееся на лице Ганы, обеспокоило и рассердило маменьку. «Я к ней со всей душой, — подумала она, — со мной так никто не говорил, я чуть на колени перед ней не падаю, а она тут корчит из себя оскорбленную невинность».
Но так маменька только думала, а говорила по-прежнему приветливо, убедительно, так ласково и сладко, что на ее левой щеке появилась ямочка.
— Ганочка, ты ведь знаешь, я тебе добра желаю, ведь ты кровь и плоть моя, от души говорю тебе, что в жизни по-другому не бывает!
— Вы все еще настаиваете, чтобы я вышла за Йозека? — спросила Гана.
В этом-то и была суть дела: маменька обрадовалась, что Гана задала вопрос спокойно, без раздражения, словно примирилась с этой мыслью.
— Йозек или кто другой — все они одинаковые, — сказала она неопределенно, потупив глаза, видно, боясь, чтобы дочь не прочла в них радости, — Мужчина как мужчина, клянусь тебе всеми святыми, ты привыкнешь. Думаешь, я по любви замуж вышла? Да я папеньку знать не знала, когда он ко мне посватался, и сама видишь — живем в согласии. Никто замуж по любви не выходит, все это выдумки одни.
— Нет, — ответила Гана, — жабы и свиньи, те выходят только по любви, не иначе…
— Что ты говоришь, откуда таких слов набралась? — ужаснулась маменька.
— От папеньки, — сказала Гана. — Вы поди помните, как он корил меня, мол, жабы и свиньи находят мужей, а я нет. Конечно, у животных все это просто, там один другого не должен одевать, кормить, и в приданом нет нужды.
Это словцо резануло маменьку, она нахмурилась и обиженно поджала губы, отчего в уголках рта набежали и углубились морщинки.
У людей все сложнее, у людей главную роль играет не взаимная склонность, и поэтому все так гнусно, — добавила Гана и, вдруг сбавив свой пренебрежительный тон, который так раздражал и сердил маменьку, и сжав руки, опущенные на колени, взмолилась: — Маменька, второй раз я этого не сделаю, не хватит у меня больше смелости. Я сама начну зарабатывать, чтобы не быть вам в тягость, только, прошу вас, не заставляйте…
Девушка из приличной семьи не может сама зарабатывать, — прервала ее маменька. — На что это будет похоже? И не заикайся об этом, ты должна выйти замуж, ведь мы тоже не вечные!
Ободренная признанием дочери, что во второй раз она уже не решится наложить на себя руки, не хватит у нее на это смелости, маменька заговорила строже, голос ее окреп, в нем зазвучали назидательные нотки, ямка с левой щеки исчезла.
— Нынче молодежь не та, что прежде, — продолжала она, — нас никто не уговаривал, желание отца с матерью было свято. Веди себя как знаешь, но если не хочешь ссориться с отцом, то относись к пану Йозеку приветливей. Никто не требует, чтобы ты вешалась ему на шею, но будь хоть вежлива, такую-то малость ты можешь сделать за всю нашу любовь и заботу.
Такой разговор затевала маменька с Ганой еще несколько раз, и Ганино сопротивление слабело — у нее уже не было ни силы, ни охоты. Все стало ей безразличным, тщетно пыталась она возродить свое прежнее упорство. «Конец всему, они меня уговорят, и будет по-ихнему, — думала она, — выйду я замуж за этого червя, умереть не смогла, зарабатывать не смею, папенька не хочет держать меня дома, Тонграц погиб, что делать?» Так рассуждала Гана и, охваченная отвращением к себе и к людям, уже не страшилась безысходности своего положения. Она вспомнила французские романы, которыми ее снабжала добрая Анна Семеновна, пыталась восстановить в памяти кое-какие идеи, почерпнутые из них, — в свое время они захватывали ее и теперь могли бы помочь осмыслить всю бессмыслицу, которая творилась вокруг, но, к ужасу своему, который, впрочем, скоро рассеялся, убедилась, что все перезабыла, ничего не знает, и в голове ее — сплошная каша. Жизнь была разбита, и тем не менее она продолжалась, и не было возможности избавиться от нее, как нельзя избавиться от постоянной мигрени. Гане хотелось оплакать Тонграца, воскресить в душе его образ и поговорить с его тенью, но она не только не смогла представить себе его черты, но даже не сумела вызвать в себе ни капли жалости. Казалось, душевные силы ее иссякли, она была опустошена, утратила волю и способность чувствовать, стала равнодушной ко всем и ко всему.
Маменька радостно похвалилась мужу успехом своих уговоров; однако скромно преуменьшила значение этого успеха, заметив, что после того случая Гану словно подменили. Это уже не прежняя упрямица и крикунья.
Доктор Ваха кивнул с довольным видом.
— Да, видно, нет худа без добра, — сказал он. — Когда у человека избыток крови, не мешает ее пустить, а Гана сама это сделала, тем лучше, тем лучше. Видно, вышло из нее излишнее буйство к несерьезность, а это только к лучшему и для нее и для нас.
