Д. Коштолани - Нерон
Однажды Тэрпний, посвящавший его в свое искусство, сказал ему:
— Ты очень бледен, тебе надо поесть.
Ни за что на свете Нерон не согласился бы принять пищу. В надежде на успех все муки казались ему приятными. Но глаза его слипались от усталости.
— Не хочешь ли ты немного поспать? — спросил Тэрпний, видя, что императора клонит ко сну.
— Нет, — ответил Нерон, — пройдем еще эту песенку. — Он выпил глоток горячей воды и сказал:
— Если я усну — разбуди меня. А если я сделаю ошибку, ударь меня. Понял? Вот плеть.
— Это не понадобится.
— Значит, я делаю успехи? — спросил он измученным голосом.
— Конечно! Но эта песенка тебе все еще не удается. Маленький палец недостаточно гибок, и тон неровен. Возьми арфу. Держи ее крепче. Теперь начинай. Вот так!
Нерон ударил по струнам одеревенелыми пальцами. Но вдруг остановился. — Кто там? — спросил он, отшатнувшись. Взор его был уставлен в одну точку.
Тэрпний, видя, что в комнате никого нет, стал его успокаивать.
Но Нерону продолжало чудиться чье-то присутствие:
— Это ты? Стой!.. Не отворачивайся! Отчего ты не отвечаешь? — Ты сведешь меня с ума своим молчанием! Я узнал тебя. Подними свое маленькое, худое лицо… Не прячь его. Я все равно вижу тебя…
Тэрпний в ужасе опорожнил кубок вина. Затем увел императора в опочивальню и оставил его одного. Нерон остановился у ложа.
За дверьми прислушивались рабы.
После долгого молчания Нерон воскликнул:
— Отчего ты непрестанно поешь?
Он упал на пол и зарыдал: он опять увидел перед собой «его».
— Британник! — закричал он, — я люблю тебя! Но ты меня не любишь…
Его руки скользили по полу. Он наткнулся на какой-то предмет и изо всех сил швырнул его в стену.
В течение нескольких мгновений он не шевельнулся. Наконец, встал и приказал принести светильники. Ему не хотелось спать. Он принял рвотное и стал ждать его действия. Два раба поддерживали ему голову. На лбу у него выступил холодный пот.
Позднее он велел положить себе камни на грудь, такие тяжелые, что из-под них с трудом вырывался стон, и едва слышалось пресекавшееся дыхание Нерона. Он стиснул зубы. Лицо его было мертвенно-бледно и приняло страдальческое, почти трогательное выражение.
Измученный взгляд лихорадочно блуждал.
Император не мог уснуть.
XIII. Яд
Как долго может человек страдать? Лишь пока выдерживает свое страдание! Затем оно его перерастает и само себя изживет. Даже отчаявшийся страдалец, утративший все другие надежды, этой надежды не теряет. Он знает, что, когда боль станет нестерпимой, она оборвется и претворится в нечто иное. Ни одно живое существо не может сверхчеловечески страдать.
Нерон боролся со своими муками до утра. Затем неожиданно почувствовал облегчение. Он перестал ощущать ноющую рану, которую он долго, но тщетно лечил. Внимание его было поглощено иным.
Он приподнялся на ложе. Ему пришла на ум Локуста, беспутная женщина, которую ему однажды показали в кабачке во время его ночных похождений. Она приготовляла из трав и ягод молниеносно действовавший яд, который тайно сбывала. Ее настойки принесли многим смерть, и в конце концов ее заточили в тюрьму.
До рассвета, когда все еще спали, Нерон оделся. Он велел позвать судью Юлия Поллия и приказал ему освободить из заточения изготовительницу ядов и отослать ее обратно в ее лачугу; там ей надлежало ждать императора. Он назначил на этот день торжественную трапезу и пригласил на нее виднейших сенаторов, военачальников и поэтов; в числе приглашенных был и Британник.
Брезжило ясное, тихое утро. Над городом висела какая-то истома; люди еще безмятежно спали. На покрытых виноградниками холмах гроздья впитывали тепло пронизывающих солнечных лучей, и сквозь розовую кожуру, казалось, видно было, как бродит пенистый, сладкий винный сок. Виноград словно торопился созреть ко времени.
На всем горизонте глаз не улавливал ни одного облачка. То было молчаливое торжество осени…
Нерон пешком отправился в предместье и углубился в кривые переулки. Ему был знаком каждый дом, каждый камень; здесь протекло его раннее детство. Здесь он, бывало, искал забвения, здесь прятался от жутких образов, преследовавших его во дворце. По этим закоулкам блуждал он, когда сердце жаждало спасительной любви.
Когда-то он мечтал о Риме, преображенном в Афины, и о себе, чудесно превращенном в великого поэта. Но увы! Мечтания его не сбылись! Все осталось по-прежнему. И сам он не изменился, и тесные переулки не обновились. Нерон стал озираться кругом, жмурясь от лучей восходящего солнца.
Он ускорил шаг. Лачуга Локусты стояла посреди сырого двора, где в грязи копошились свиньи.
Нерон толкнул дверь. Перед ним появилось маленькое искривленное существо; он сразу узнал Локусту.
— Яду! — приказал он, едва переведя дух.
Локуста подала ему что-то.
— Нет, — запротестовал он, — я тебе не верю. Он, должно быть, уже выдохся. Замешай свежий здесь при мне.
Локуста вышла, принесла какие-то корни, расставила утварь и приготовила тестообразную массу.
— Силен ли этот яд? — спросил император.
— Да.
— Смертелен ли он? Знай: мне нужен такой, от которого сразу издыхают. Существуют ведь и другие, вызывающие только понос и рвоту. Мгновенно ли убивает твой яд?
— Мгновенно!
— Я хочу проверить его действие.
Локуста пригнала жирную свинью и деревянной палочкой вмешала немного яду в приготовленные для нее отруби.
Нерон поднялся и стал с волнением наблюдать за животным. Свинья обнюхала корм грязным рылом и принялась жадно пожирать его; но едва проглотив его, она упала на пол и забилась в судорогах.
— Она прикончена, — заявила Локуста с торжествующей гримасой.
— Нет, она еще хрюкает…
Но в то же мгновение животное затихло.
Нерон, однако, все еще не доверял яду.
Внезапно ноги животного судорожно вытянулись и одеревенели.
Нерон в ужасе отскочил к стене, словно увидел призрак.
— Это был ее последний вздох, — успокоительно промолвила Локуста.
Оба долго рассматривали свинью.
— Гадина! — воскликнул император и плюнул на труп животного. Затем он толкнул его ногой в брюхо.
— Мерзкое чудовище! — крикнул он, — с тобой покончено! От тебя избавились! — и он захохотал в дикой радости. Он забрал яд в количестве, которое хватило бы на целое стадо свиней.
Во внутренних покоях дворца его ожидал Зодик.
— Итак, в начале трапезы? — спросил он.
Нерон отрицательно покачал головой.
— Нет, к концу. Лучше после еды…
В эту минуту жеманной походкой вошел придворный цирюльник Фаламий. В волосах у него торчали его орудия — гребни и щетки; он был весь обвешан ножницами и бритвами. Вертляво поклонившись, он, приплясывая, подошел к Нерону. Он намылил ему лицо и, затаив дыхание, начал брить его, с особой осторожностью манипулируя вокруг рта и носа. Затем он стал завивать горячими щипцами его волнистые светлые волосы. Болтливый сицилианец сопровождал свою работу прибаутками и сплетнями, подхваченными на Форуме; он говорил об ораторах, борцах и женщинах.
Нерон осмотрел свое лицо в ручном зеркале и, обратив внимание на синяки под глазами — следы бессонных ночей, — решил принять ванну. Он хотел выглядеть свежим и молодым.
Когда Зодик вступил в парадный зал, он там уже застал многих приглашенных.
Гости с восхищением рассматривали вращающийся свод зала, приводимый в движение особым, установленным в подвале механизмом. Свод этот был из слоновой кости и изображал небо со всеми созвездиями. Посетители пытались определить названия звезд.
Воины, с Веспасианом, Руфием и Скрибонием Прокулом во главе, возлежали вокруг отдельного стола. Они прислушивались к словам Бурра, префекта преторианцев, который оживленно о чем-то рассказывал.
Зодик поздоровался с сенаторами и воинами — верными слугами императора и, пересекая огромный зал, направился в кухню, чтобы позаботиться о винах.
Агриппина, разукрашенная и сверкающая, выступала, подобно павлину, распускающему в лучах солнца веер своих перьев. Она была в лиловом облачении, богато украшенном серебром. «Преданнейшая мать», как называл ее сын, начала седеть. На висках у нее уже было несколько белых прядей, которые она искусно зачесывала и прятала под разными украшениями, чтобы быть более моложавой. Она также красила увядавшие губы. Лишь расплывавшееся тело и ожиревшая грудь выдавали ее годы. Она была окружена рослыми, мускулистыми, белокурыми юношами-германцами. Она только им и доверяла и из них набирала своих телохранителей. Рядом с германскими великанами — латинские легионеры казались слабосильными карликами.
Агриппина величественно выступала, как бы распространяя вокруг себя атмосферу торжественности.
