Д. Коштолани - Нерон
Ниобея от боли застывает. Весь последний акт — вопль отчаяния. Крик матери, у которой похитили детей — крик самой природы. Она стонет, как ветер в скалах… Но я тебя утомляю! Ты, вероятно, больше интересуешься лирикой?
— О, нет!
— В этой области ты — художник. И для меня — драма новое, еще неизведанное поприще. Оно меня волнует и привлекает. Однако, моей стихией остаются песни и оды. Я слышал, что ты чудесно поешь и играешь на арфе. Я тоже пою. Мой учитель музыки, Тэрпний, прославившийся игрой на арфе, пытает меня каждый день. У меня обламываются ногти и кровоточат пальцы. Но это неизбежно; без труда ничто не дается. Третьего дня я сочинил грациозную песенку для арфы. Я тебе ее охотно спою, но в другой раз. Сейчас будем думать только о нашем сближении. Мы должны идти вместе, Британник! Мы оба пишем и можем помогать друг другу, можем сообща отделывать свои стихи. Писал ли ты что-нибудь за последнее время?
— Нет.
— Очень жаль. Меня интересует все, что ты создаешь. Ты должен непременно присутствовать на празднике, который я устраиваю. Он будет происходить в саду, для круга избранных. Как всегда — будут выступать поэты и писатели. Приходи обязательно!
Нерон сошел с престола. Тяжесть золотого венка давила его. Он снял его и бросил на стол; скинул также мантию и остался в одной тунике.
— Не пойми меня превратно, — заговорил он непринужденным тоном. — Я обеспечу тебе на вечере лучшее место; первое или последнее, как ты сам пожелаешь. Если захочешь, и я буду петь. Я не намерен затемнять тебя, не хочу отодвигать тебя на задний план. Как плохо вы все меня знаете, как плохо понимаете! Я не могу перед тобой высказаться и открыть свою душу. Тебе ведь неизвестно, что я собой представляю, а главное чем я хочу стать в будущем. Повседневная работа, кропотливые упражнения — принизили меня; я знаю, как бесконечен путь совершенствования; несчастное человеческое существо — я так же тоскую по венцу поэта, как ты. У меня есть недостатки, но у кого их нет? Мне предстоит еще развить свои силы. Вначале всякий художник несовершенен. Если бы ты заглянул глубже в мою душу — ты полюбил бы меня и мои стихи; но, не зная моей жизни — ты не можешь даже понять их. В них гигантские глыбы…. в них ужас агонии… А мои сомнения, Британник! Они — разлагающиеся раны льва, растравленные знойным африканским солнцем, гнойные нарывы, вокруг которых копошащиеся черви образуют живые, тлетворные венки. А между тем я говорю так же спокойно, как всякий иной. Император высоко вознесен над другими, которыми повелевает. Но в искусстве он не признает преград. Здесь мы — равны, мы оба поэты. И ты, и я…
Британник сделал неопределенное движение, но не проронил ни слова. Только безмолвно смотрел на императора.
Нерон начал выходить из себя. Кровь ударила ему в голову. Он засмеялся недобрым смехом. Почувствовал, что под ним ускользает почва. Он подошел к брату. Они стояли так близко друг к другу, что дыхание их сливалось.
С едва сдерживаемой резкостью император крикнул поэту.
— Почему ты меня ненавидишь?
Британник был ошеломлен.
— У меня к тебе нет ненависти.
— Но ты меня не любишь!
— Это неверно.
— Ты чувствуешь себя внутренне-обособленным. Тебе представляется, что ты иной, чем я. Также и стихи мои кажутся тебе чуждыми, настолько, что ты не стараешься их понять. Вероятно, не желаешь даже судить о них.
— Я их почти не знаю.
— Ведь их везде декламируют!
— Я нигде не бываю.
— Но разве ты не читал моего «Агамемнона»?
— Я однажды слышал его.
— Ты горд. Горд и высокомерен! Это ивой недостаток. Ты думаешь, что я неискренен, что я что-то замышляю против тебя или не чувствую в тебе поэта. Но это ее так. Сердце мое чисто. Я не скрываю в нем никаких низменных побуждений. Я люблю тебя, хотя ты меня не любишь. Во мне нет злобы. Ты, напротив, жесток!
— Возможно.
— Почему ты не говоришь? Если ты меня ненавидишь, дай волю своему чувству, брось мне его в лицо. Клянусь, что ты останешься безнаказанным. «Сатурналии, сатурналия!»-воскликнул Нерон, как жрец, объявляющий наступление праздника, в который рабам разрешено облачаться в одежду хозяев и свободно высказывать им правду. «Смелей, давай играть в сатурналии!», и император начал шутливо напевать торжественную песню.
Британник недоумевал.
— Называй меня как когда-то «краснобородым» или «огненной головой», дергай меня за ухо, высовывай мне язык! Я сегодня в благодушном настроении! Но только не скрытничай! Я не вынесу больше этого молчания! — и Нерон заткнул себе уши в ужасе от встречаемого безмолвия.
Словно погоняемый беспокойством, он заметался по залу. Со лба у него катился холодный пот. Внезапно он остановился.
Последовала тишина.
В приступе ярости он обрушился на брата.
— Ты — низкий человек, обманщик, вымогатель! Ты стремишься к престолу! Возьми его — он мне не нужен! Дай мне только то, чего я прошу! Ты у меня в руках, несчастный. Я знаю, что ты обо мне говорил. Мне все известно. Ты сказал… — и император что-то невнятно пролепетал.
Он и теперь не мог выговорить тех слов: «слабый поэт».
— Я тебе все прощаю! — продолжал он, внезапно опомнившись и смягчившись, — даже твое унижающее замечание! Ты просто не обдумал, сказал глупость… Не правда ли? Отчего ты не отвечаешь?
Британник испугался его. Он почувствовал тупую головную боль, как перед припадками, когда сердце начинало буйно биться, и сознание меркло. Он взглянул на Нерона затуманившимся взором, ошеломляя его своим безмолвием, смиряя его своими зачаровывающими глазами. Он все еще не отвечал. Магическое молчание словно загипнотизировало императора; его яростный гнев затих.
Еще долго стояли они лицом к лицу.
Нерон с изумлением взирал на сверженного престолонаследника, у которого он отнял все: и венец, и счастье. Он, император, стремящийся обладать всем — обращается к этому юноше, не желающему ничего, познавшему более горькие муки, чем потерю трона, обращается к божественно-безмолвствующему поэту, к красноречивому немому… Британник с каждым мгновеньем казался величественнее, непостижимее и таинственнее; его ограбили, а он стал еще богаче. Если бы он чего-нибудь хотел — можно было бы подступиться к нему. Но он ничего не желал и был, как ветер, неуловим.
Солнце заходило. Последние его лучи, пробиваясь сквозь листву деревьев, увенчали голову Британника волшебным сиянием, и она с выражением неземного величия вырисовывалась на фоне темного зала. Вокруг его лица лег венец из нетленного золота. Нерон выдержал в течение нескольких мгновений это зрелище. Потом он стал между братом и струившимися на него лучами. Британник как будто вмиг увял. Лицо его сделалось черным. Он был словно уничтожен тенью императора.
XII. У изголовья больного
Нерон спустился в сад. Он обычно проводил там сумерки близ фонтана, распылявшего в воздухе прохладные брызги; журчание струй вызывало в впечатлительной душе Нерона грезы.
Он смотрел на Эсквилинский холм, где еще недавно простиралось кладбище бедняков и рабов, с зиявшими общими могилами, зачумлявшими в жаркие дни весь Рим. Ввиду вспыхнувшей лихорадки, поглотившей неимоверное количество жертв, Меценат, покровитель наук и искусств и общественный деятель, решил превратить кладбище в городской сад. Теперь там резвились дети: мальчики подбрасывали треугольные мячи или катали железные обручи; девочки играли в кустах в прятки.
Многовековой отдых плодотворно повлиял на землю могильных насыпей. Ряд поколений удобрял почву своими телами, и каждый куст и цветок вырастал здесь особенно пышно.
Садовники едва поспевали полоть сорные травы. Из-под земли упорно пробивались ростки; вокруг колонн обвивалась зелень; ползучие растения дерзко обнимали мраморные тела богов, прильнув к ним чашами и колокольчиками своих цветов.
Сила бывших жизней, казалось, трепетала в листве и горела в траве рубиновыми, аметистовыми и топазовыми цветами.
К вечеру поднимался такой дурманящий аромат, что у посетителей начинала кружиться голова.
Лилии отравляли сад тяжелым благовонием, напоминавшим запах человеческого тела. В эти часы на заколдованной горе показывались ведьмы, стекались колдуньи… Босоногие, подобрав подолы, они искали безвестных могил, приносили в жертву богам козлиную кровь, взрывали землю длинными ногтями и искали той редкой травы, из которой некогда настояли для Калигулы волшебное питье, отнявшее у него разум.
Император опустился на скамью. Он созерцал великолепие природы и вслушивался в плеск фонтана, как всегда ища вдохновения в его ритмичной звонкости. Он обдумывал новые сцены своей драмы, которые намеревался вечером написать. Но в этот день работа не подвигалась. Он был в лихорадочном состоянии. Мысль его притупилась; ничто не приходило на ум. Он видел лишь Британника, слышал лишь его голос. Нерон сознавал, что до сих пор еще никогда ни с кем не вступал в такую борьбу. Он втихомолку продолжал спорить, давал отповедь невидимому противнику и временами как бы порывался обезоружить его… Он уже не помнил, что говорил брат, однако каждый фибр его тела трепетал при мысли о нем.
