Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 2
Управляющий Жердяй ворчал:
— Ключница, а не княгиня. Ей бы княжат плодить, а она, вишь ты, в печали, что куры плохо несутся.
С княжатами, верно, дело что-то не ладилось... Иван часто отлучался по вызову Семёна в Москву, Шура сердилась:
— Московские боярыни тебя чаще видят, чем собственная жена.
— Да я и так рази мало с тобой? — оправдывался Иван, гордясь, что она ревнует. — Жадная ты какая до меня.
— Так до тебя, а не до другого кого, — усмехнулась Шура.
Последняя поездка Ивана в Москву оказалась очень краткой — он возвратился на следующий же день. Был суетлив, взволнован, даже не спросил, по обыкновению, понесла ли наконец жена или по-прежнему праздная.
— Поеду на рать со свеями.
— Так ведь сам Семён Иванович пошёл?
— Пошёл, да не дошёл, повернул оглобли: из Орды посол прибыл. Теперь я поведу московское воинство на шведского короля Магнуса. Зять Константин Ростовский должон был привести ко мне в помощь свою дружину, а я до той поры решил вот с тобой попрощаться да созвать на рать здешних воинов.
Молодые дружинники — иначе говоря, дети боярские — вооружены были плохо, лишь для несения охраны в городе, а ополченцы из крестьян и ремесленного люда и вовсе не имели ни мечей, ни копий, ни луков. Иван объявил, что доспехи и оружие будут всем выданы в Москве, а ещё пообещал, что все ополченцы после окончания рати получат великие ослабы.
— Мы с братом хотим в отделе жить, — намекнул на желательную ослабу Чиж.
— Ладно, — согласился Иван. — Ежели покажете себя в бою и вернётесь вживе, обоим дам наделы.
Два дня кузнецы под приглядом Святогона подковывали лошадей, шорники чинили сбрую и сёдла.
После молебного пения ко Господу Богу, обычно певаемого во время брани против супостатов, звенигородский верхоконный отряд выступил в поход. Князь Иван находился во главе воинства, под его седлом была молодая, но хорошо уже выезженная караковая кобыла Ярушка.
В Кремле происходила обычная при сборах на рать колготня. Ржание и топот коней, лязгание сабель и мечей, разноголосый гомон, брань, порой с кулачными стычками. При кажущейся неразберихе всё, однако, подчинено было строгому, давно установленному порядку. Великокняжеские дружины — старшая, состоящая из воинов, которые служили по договору, и младшая из детей боярских — имели свои постоянные места прямо при дворце. Дружины других князей, призванных великим князем, городовые полки и наёмные казаки, городское и сельское ополчение размещались на строго отведённых им местах в Кремле, по берегам Неглинной, в излучине Москвы-реки. По вечерам при свете факелов посадники и тысяцкие проводили перекличку. Устанавливалась на время тишина, а затем людской гул вспыхивал с новой силой. Раскладывалось несчётное количество костров, на которых воины и ополченцы готовили еду и согревались всю долгую, уже с лёгкими заморозками ночь.
Главным стратигом совокупного воинства всегда выступал великий князь. Семён Иванович находился в Кремле, но поставил вместо себя брата Ивана, а новгородцам, ждавшим московское воинство для совместной борьбы со шведами, послал одного за другим двоих гонцов с грамотами: в одной писал, что выступает с полками, в следующей — что его держат дела ордынские.
Тысяцкий Алексей Петрович, которого все уже окончательно называли не Босоволоковым, а Хвостом за его преданность и неотлучность при великом князе, отвечал за порядок во всей Москве и был крайне недоволен всем происходящим. Встретившись с князем Иваном, к которому издавна имел особое доверие, не удержался, пожаловался:
— Ну, ты скажи, будто подменили Семёна Ивановича! Два раза мотался в Новгород и каждый раз заглядывал в Тверь неведомо зачем. А когда надобно идти по слёзным просьбам посадника и владыки новгородских, начал, вишь, темнить что-то, тебя позвал.
Хоть и прямодушен был Хвост, однако, похоже, и сам кое в чём темнил, недоговаривал, то ли опасаясь чужих ушей, то ли не смея открыться вполне. Но был он, как всегда, расторопен, сметлив, деятелен. Иван все упования в предстоящем своём полководческом поприще на него возверзал, советовался по каждой мелочи, лишь для виду выказывая своё верховенство.
Однако тысяцкий вдруг исчез. Где ни искал его Иван, кого ни расспрашивал — никаких следов. Пришёл с расспросом к Семёну:
— А Хвост-то у нас где?
Ответ брата ужаснул:
— Где, где!.. На волках срать уехал, вот где.
— Ты что такое говоришь, брат? Куда он уехал, где он сейчас?
— В овраге коня доедает! — брякнул Семён нечто совсем уж несуразное и отвернулся. То ли что-то вполголоса продолжал говорить, то ли слюну сглатывал — кадык так и ходил вверх-вниз.
И впрямь будто подменили Семёна. Похудел, стал похож на хищную птицу — холодный, острый и жёсткий взгляд, угрожающе горбатый нос, словно соколиный клюв, и руки держит так, что пальцы скрючены когтями.
Иван решил оставить брата в покое, отправился вместе с воеводой Иваном Акинфычем проверять вооружение собранного воинства. Свои дружины и кмети были в готовности к походу, пришедшие из других княжеств лучники и копейщики нуждались в довооружении. А многочисленные ополченцы собрались на рать с топорами да вилами, иные аж с дрекольем. Для них в Кремле со времён князя Юрия Даниловича хранились на складах старые мечи, сулицы, щиты железные и из козлиных шкур, натянутых на деревянные пластины.
— Что-то маловато, — огорчился воевода.
— Может, в ином каком месте схоронено?
— Спроси, княже, сам у Симеона Ивановича, я прямо боюсь на глаза ему показываться, такой он стал вскидчивый да неправый... Видно, в дядю Юрия удался...
— Да какая муха его укусила, Иван Акинфыч?
— Рази он признается...
Семён Иванович был постоянно в движении, озабочен, но не понять, что на уме у него: то ли в дорогу собирается, то ли нетерпеливо ждёт чего-то. Иван остановил его возле Успенского собора:
— Сёма, мы с воеводой сулицы с мечами посчитали — мало, куда остальные подевались, ведь при отце довольно было?
Семён кинул злой взгляд:
— Куда, куда... По-твоему, ел бы, да не убывало, срал бы, да не воняло? Нет, так не бывает! — Он, как в прошлый раз, отвернулся, дёргая кадыком. Успокоился, понял, видно, что тут нельзя отмахнуться. — Ковалям заказано, пройдитесь по кузням. У купцов прикупите, их много нахлынуло к нам, почуяли наживу. А я на ордынское подворье пойду, посол ханский там меня ждёт. Андрюха со мной будет.
Через Константино-Еленинские ворота проскочили полным махом три всадника. Двое придержали коней и спешились, не доезжая до собора, третий, чуть укоротив галоп, подвёл своего серого жеребца прямо к братьям.
— Алёшка, наконец-то! — воскликнул Семён Иванович. Стал он столь бледен, что больше, наверное, побледнеть бы не смог, какую бы страшную весть Хвост ему ни принёс. — Что? Как? Отвечай!
— Всё изделал, как ты велел. — Алексей Петрович соскочил с седла, повод бросил спешившимся раньше и теперь подошедшим к нему кметям.
— А он?
— Малость покобенился, базыга!
— А ты?
— А я про твой попятный ему.
— А он?
— Перестал кобениться.
— Ещё не просил?
— Намекал, однако уж со учтивостью.
— А она? Хотя ладно, опосля. — Семён Иванович покосился на брата. — Жалую тебе, Алексей Петрович, сельцо Сущёво за службу верную. Я с послом Кочей отлучиться должен, спор из-за Галича надобно нам с Андреем выиграть, так что ты у Ванюши будешь под рукой. Долго-то в Новгороде, я чаю, не застрянете. — И, не дожидаясь ответа, он направился к своему коню, которого удерживал в сторонке его стременной боярин.
Хвост снял с головы кунью шапку, пар повалил от его половых, почти белых волос.
— Смотри-ка, — удивился Иван, — волос-от у тебя на голове светел, а брови, гдяди-ка, чёрные! И усы с бородой смоляные!
То ли не слышал Хвост слов князя, то ли мимо ушей их пропустил — смотрел вслед Семёну Ивановичу с выражением досады и неудовольствия.
Они ходили вдвоём по кузницам, которые тянулись целым порядком по Варварке, торопили с исполнением великокняжеских заказов. Но у ковалей горны и так не гасли даже ночью, удары молотов не стихали и во время сна москвичей. По вечерам из каждой кузницы везли в Кремль на телегах груды пик, сулиц, топоров, щитов. Так же возами доставляли на хозяйственный двор от шорников и кожевенников сёдла, колчаны, сбрую для верховых лошадей. А подготовкой самих лошадей занимался в княжеских конюшнях Чёт-Захарий, помогал ему Досифей Глебович Святогон. Отбраковывали охромевших и сужерёбых, лечили тех, которых ещё можно было выпользовать к сроку. Иван не удержался и попросил показать Ярушку. Святогон вывел её на серебряной с бубенцами цепи во всей красе: в попоне и покровцах, с серебряными наколенниками, с длинными, унизанными жемчугом кистями наузов, с седлом, обитым алтабасом и убранном финифтью и чернью. И Хвост осмотрел своего коня. Внимательно проверил сбрую — не только седло со стременами, но и оголовье с уздой, и наперсень с пахвой[5], которые во время скачки не дают седлу скатываться назад или подаваться вперёд. Его заботила надёжность, он и князю посоветовал взять в боевой поход кроме богатой, на торжественный выезд рассчитанной сбруи ещё и простую, грубо, но крепко сработанную.
