Золотой век - Евгений Игоревич Токтаев
Может они там разбегаются уже? Хорошо бы. Хотя лагерь ублюдков на вид меньше не становился.
К двери в помещении с колодцем Хастияр больше не подходил.
По вечерам, когда спадала жара, женщины садились вышивать.
Всё это не имело никакого смысла. Но только на первый взгляд.
Каким странным не казалось это занятие, оно позволило занять время и отвлечь от назойливых мыслей о приближении смерти. Лучше было сидеть и вышивать, чем бесконечно терзаться от собственного бессилия и гнева. Во всяком случае, троянки выглядели спокойными перед лицом опасности.
Один из вечеров застал его подле жрицы Великой Матери. Красные и жёлтые нитки мелькали в пальцах женщины, бронзовая игла проскальзывала сквозь кусок белой шерстяной ткани, блестела в багровом свете заходящего солнца, а потом пропадала, оказываясь на изнаночной стороне. Медленно, стежок за стежком, на ткани оживал венок из цветов.
Троя славилась разнообразием тканей, торговала ими и в ближних, и в далёких странах. В нижнем городе раньше располагалось множество мастерских ткачей. Любая здешняя женщина прекрасно обращалась с веретеном и иголкой.
Что теперь думать о будущих доходах? Потому ещё в начале осады царские слуги по воле приама опустошили кладовые и раздали женщинам отрезы тканей и запасы ниток. Вот те и проводили вечера за вышивкой, не зная, смогут ли закончить завтра то, что начали этим вечером.
Дворцовый двор теперь всегда был полон народу, Хастияр уже и не помнил его пустым. Он скользил взглядом по лицам, врезанным в память навсегда. До самого конца уж точно.
Пожилая жрица завязала узелок и отрезала нитку. Новую ей вдевать не хотелось, тем более что сгущались сумерки. Солнце почти скрылось за проливом. Красные нитки казались тёмно-бордовыми, сливались с кровоточащим небом.
Жрица посмотрела на запад, на заходящее солнце и сказала:
— А ведь сегодня праздник нашего бога. А мы о нём совсем забыли.
— Да, — подтвердил пожилой воин, — сегодня день Апаллиуны. Но я думаю, что он не оскорбится, если мы не отпразднуем его, как положено.
— Он и не помнит про нас... — раздался чей-то тихий вздох.
— А может, это надо сделать? — неуверенно спросил Хастияр.
— Почему бы и нет, в самом деле, — неожиданно согласилась с ним жрица, — только захотят ли люди?
Но люди захотели. Бог Врат, Апаллиуна, лучшим приношением в свою честь считал музыку. Песню предпочитал больше, чем жертвы и кровь на алтаре.
— Спой, Рута, — попросили троянцы.
У Хастияра сердце в груди замерло. Показалось, что эта простая просьба кощунственна. Рута, конечно, откажется. Вот уже много дней она походила на бесплотный призрак. Бледная и совсем прозрачная.
Хастияр ожидал что угодно. Гнев, слёзы.
Ничего этого не последовало.
Она не отказалась. Кто-то принёс лиру Хеттору. Они любили петь и играть умели многие.
— О чём же спеть?
Хастияр почему-то подумал о Килласе, великом поэте хатти, что пел о богах, о смене их поколений на небесах. О великанах и борьбе с чудовищами. О прекрасных богинях — соблазнительницах героев.
Но о богах он писал, находясь на царской службе. А в иное время сочинял другие песни. Их героями были простые люди. Благодаря ему их знали все. И во дворце лабарны, и в домах его подданных. И здесь, в Трое.
Киллас дарил людям бессмертие.
— Давайте споём его песню, — предложил кто-то из толпы.
Хастияр, погрузившись в свои мысли, не сразу понял, что значит «его». Килласа?
Нет, он ошибся.
«Его песню». Им не требовалось объяснять, кто имелся в виду.
— Какую? — спросила Рута.
— Ту, о троянце, который украл невесту.
— Нет, надо что-то другое, — не согласилась пожилая жрица, — надо, чтобы там случилось что-то хорошее, когда все уже потеряли надежду.
— Я знаю! — сказала Рута.
Она запела. Её голос, совсем недавно мёртвый, бесцветный, оживал на глазах, становился сильнее с каждым мгновением. Он парил над разрушенным городом, леча его раны.
Далеко, в чужие края уехал смелый воин. Далеко унесли быстрые кони его колесницу. Прошли годы, и уже позабыли его на родной стороне. Высохли слёзы матери. И лишь одна девушка не могла забыть.
«Зачем живёшь прошлым?» — говорили ей.
«Оглянись вокруг, посмотри на других», — говорили ей.
«Нет его среди живых. Он давно на Полях Веллу», — говорили ей.
«Он вернётся», — отвечала она, — «сколько бы не пришлось ждать, я дождусь».
— Колесницы! — раздался крик со стены.
— Что? — поднял голову Атанору, утерев слёзы.
— Колесницы! На равнине!
Хастияр вскочил и первый взбежал, нет, взлетел на стену. Откуда только силы нашлись.
Над проливом горел багровый полумесяц, отбрасывая длинные тени.
Тени двигались. Лишь с самой высокой башни было видно, что происходит там, за стенами разорённого нижнего города.
На равнину меж Троей и морем, огибая город с севера, выезжали колесницы. Их было много. А на востоке, над грядой холмов горела цепочка огней.
— Наши... — прошептал Хастияр.
* * *
После мимолётной стычки передового отряда Гасса с разъездом захватчиков Хаттусили понял, что останавливаться нельзя. Одна из колесниц смогла уйти, а значит враг будет предупреждён и подготовится.
Но люди устали.
Месяц похода, да не простого. Никогда ещё сарикува Верхней страны не передвигались с такой скоростью, да ещё и по горным дорогам, где иной раз колесница не могла проехать. Распрягали лошадей, повозку боевую на руках тащили.
Получив письмо Аллавани, он не раздумывал ни минуты, хотя решение ему пришлось принять непростое.
Сколько взять войска? Сколько сил у аххиява?
Всех своих воинов в поход он взять не мог. Северная граница оставалась немирной. Несколько лет назад наёмники аххиява помогли ему потеснить касков, но те снова поднимали голову. По весне уже приходилось браться за меч.
Взять двести колесниц? Да, пожалуй. Самое большее — двести пятьдесят. Больше не выйдет, хотя рискованно, ох как рискованно. Этот натиск может оказаться ударом соломинкой против топора.
С асандули[165] наместник Верхней страны хотел оставить Гасса, но тот возмутился и упёрся рогом. Пойду Хастияра выручать, мол.
Рога у Гасса сейчас действительно имелись. Шлем аххиява с рогами. Подарок Ификла. При расставании, отбывая на родину тот подарил.
Гасс злился. С сыном Амфитриона он сдружился. Не с ним ли теперь придётся скрестить меч? Но не только не отказался ехать — наоборот, самый первый рвался.
Как и Хартагга. Его Хаттусили тоже хотел оставить. «Внук медведя» всегда был очень полезен в делах с враждебными
